Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни - Страница 13

Полемика Плеханова и Воронцова оказалась лишь первой главой в длительных спорах, поделивших русскую интеллигенцию на народников и марксистов в 1890-х гг. Это разделение четко обозначило победу идеи неотвратимых экономических перемен над наивной народнической традицией, господствовавшей среди образованных слоев русского общества с 1860-х гг. Но полученные уроки были весьма далеки от плехановского детерминизма. Плеханов сосредоточился на иллюзиях, распространенных в образованном обществе, но образ, который оставался наиболее ярким в современной ему аграрной литературе, состоял из якобы комических описаний крестьян, подписывающих уставы, не разобравшись в их содержании, считающих ссуды подарками от властей, понимающих кооперативные принципы равноправия в более знакомом контексте общинной уравниловки и с готовностью берущих ссуды, не имея ни намерений, ни возможности отдать их. Другим распространенным штампом был лукавый крестьянин-мошенник, который сознательно деформировал кооперативные учреждения, чтобы приспособить их для службы собственным интересам, успевал перехитрить ничего не подозревающих доброжелательных организаторов и разрушал кооператив, стремясь к господству над бедными и беззащитными односельчанами. Как ясно показали первые эксперименты с кооперативами, крестьяне были, несомненно, в состоянии манипулировать подобными стереотипами с целью избежать нежелательных вопросов от посторонних[85]; но суть состояла в том, что образованное общество усваивало эти представления в своих новых подходах к крестьянству, порождая образ крестьянской беспомощности и иррациональности. Этот образ и начал с 1890-х гг. влиять на формирование внутренней политики империи.

Не обращая внимания на то, что доступные в то время статистические данные указывали на другую картину, спорщики исходили из существования неделимого «крестьянства», что фактически не позволяло учитывать огромные региональные различия в развитии как кооперативов, так и отдельных крестьян. Цель организаторов кооперативов состояла лишь в побуждении как можно большего числа крестьян присоединяться и самим управлять экономически успешными учреждениями, однако имелись и свидетельства того, что долгосрочные инвестиции в аграрную инфраструктуру создавали подходящие условия для крестьянской активности в этом вопросе. Большая часть ссудо-сберегательных товариществ Европейской России действительно провалилась, но к концу XIX в. большинство из уцелевших было сосредоточено в южных причерноморских губерниях. Здесь постепенно возникал центр торговли излишками зерна, который обслуживался густой и постоянно растущей сетью зернохранилищ, железных дорог и специально оборудованных портов. На кооперативные учреждения этого региона приходилась большая часть ресурсов всех еще существовавших ссудо-сберегательных товариществ. Редкие свидетельства говорят о том, что в данном регионе значительная доля населения вступала в кооперативы: вместо того чтобы бороться за получение скудных ссуд, организаторы кооперативов привлекали в них как можно больше членов с целью увеличить объем паевого капитала. Инфраструктура также создавала возможность определенной специализации хозяйственной деятельности — закупка одних необходимых товаров с целью сконцентрироваться на производстве и сбыте других. Это опровергало заявления о том, что свободная продажа продуктов своего труда на рынке всегда была для изолированного крестьянского хозяйства вынужденной и приводила его к убытку[86]. Но то, что подобные кооперативы, как и большинство других, возникших в предшествующие десятилетия, с момента основания находились практически вне контроля со стороны некрестьян, позволяло специалистам попросту не замечать их или рассматривать как некую статистическую диковину.

Вознамерившись понять и реформировать «крестьянство», наблюдатели вскоре сформировали у себя более системное представление о собственно крестьянах, но не отказались от того исходного положения о существовании некоего единого «крестьянства», которое остро нуждается в переменах. Для многих из них представление о переменах сводилось к нужде в близком присмотре и управлении, а отнюдь не в институциональной и правовой реформах. Таким образом, объектом реформ становились бы скорее люди, а не условия их жизни или законы, с помощью которых ими управляют. К 1890-м гг. кооперативные деятели пришли к выводу, что они не могут ограничивать свою деятельность бросанием в народ денег и кооперативных уставов, поскольку это может привести к тому, что новые учреждения будут проигнорированы невежественной массой крестьян и подорваны угнетающим деревню кулацким меньшинством[87]. Вместо этого образованные общественные группы считали должным присматривать за крестьянами и направлять их, напрямую управляя их деятельностью, а не спешить предоставлять им возможность действовать «самодеятельно». Пермское губернское земство лишь первым из многих пришло к выводу, что интеллигент должен быть специально назначенным членом правления каждого кооператива и в этом качестве бороться против тех аспектов «крестьянской жизни», которые идут вразрез с целями кооперативного товарищества: раз кооперативы непременно должны иметь успех у крестьян, они должны находиться под управлением некрестьян[88].

Хотя кооперативные деятели игнорировали статистику межрегиональных различий, они полностью восприняли результаты других новых статистических исследований, быстро создавших образ социально-экономической дифференциации внутри отдельных деревень и регионов. Местные данные сводились в общие суммарные показатели, которые могли проиллюстрировать горизонтальную, но не вертикальную дифференциацию, это способствовало созданию образа действительно дифференцированного «крестьянства» — но дифференцированного сходным образом по всей территории России. Статистики Западной и Южной Европы в тот период также использовали цифры, модели и сводные показатели для создания образа, например, «среднего итальянца» по всей территории нового Итальянского государства и таким образом подтверждали существование единой итальянской нации. Русские статистики во многом придерживались тех же методов, создавая крестьянские типы, которые можно было обнаружить где угодно, и это закономерно формировало единую модель и единообразие «российского крестьянства»[89]. (Тот факт, что они даже не пытались создавать образ «среднего русского», указывает на массу проблем обособленности и интеграции, с которыми им приходилось сталкиваться.) Работа В.И. Ленина «Развитие капитализма в России» (1899), в которой локальные статистические данные выступали в качестве иллюстрации процесса всероссийской стратификации, приведшей к формированию трех больших «классов», или «страт», наиболее известна историкам, но она как раз и была основана на данных земской статистики, откуда Ленин и позаимствовал свои статистические категории[90]. Начав свою работу в 1870-х и превратив ее к 1890-м гг. в стандартную практику, статистики выработали и укрепили новые концепции деревенской социальной структуры; только теперь уже подсчитывалось не население с учетом юридического статуса, а количество земли, коров и лошадей в распоряжении каждого хозяйства. Понятие «кулак» подверглось серьезной трансформации в работах о крестьянстве: его узкое значение закрепилось за словом «ростовщик», а слово «кулак» стало означать просто зажиточного крестьянина, верхнюю страту (то есть составную часть) общей социальной стратификации деревни[91].

Следовательно, то, что именно статистики намеревались считать, было не менее важно, чем реальные числа. Способ, посредством которого собираются и выводятся цифры, — это призыв к действию, и статистика по социальной стратификации явно подразумевала существование конфликта в деревне и необходимость нового подхода к аграрному вопросу[92]. Социальным инженерам 1860-х гг., сосредоточившимся на юридической базе и институциональной среде, необходимой для развития отдельных людей, предстояло оказаться вытесненными на рубеже веков инженерами человеческих общностей. Даже если общественные деятели и ученые в последующие десятилетия не могли прийти к единому мнению по поводу социологического значения дифференциации (класс или слой, линейная или циклическая мобильность и т. п.), то использование любого из этих терминов предполагало пеструю картину конфликта внутри деревни, требующую активного постороннего вмешательства и посредничества для отбора социальных групп, пригодных для тех или иных инициатив. Тем самым крестьянская община и все обособленное сословие, по сути, открывались для постоянного вмешательства со стороны образованных чужаков. Некоторые выводы из этого концептуального представления стали делаться уже в 1880-х и 1890-х гг.: началось вмешательство в дела деревни с привлечением денежных и юридических средств — с целью разграничить крестьян по слоям и стратам. Пермское губернское земство заключило, что кооперативы «нельзя составлять всюду, где найдутся желающие вступать в состав их, а необходим строгий подбор членов», проводимый земскими уполномоченными. В 1894 г. губернское земство основало Кустарно-промышленный банк для размещения кредитных капиталов среди крестьян, и в докладе 1897 г. о его деятельности высказывалось мнение, что лица, заведующие кредитом, практикуют социально-экономическую селекцию: ими с полной уверенностью заявлялось, что среди успешных ходатаев за получением кредита преобладают середняки. Это совпадало с установкой банка, что если деньги получат сравнительно богатые крестьяне, то они будут эксплуатировать остальных, а деньги, выданные беднякам, никогда не будут возвращены. Князь Васильчиков четко сформулировал весьма популярное на рубеже веков правило, гласившее, что «бедным» нужна благотворительность, «богатым» ничего не нужно, а «крестьянам-середнякам» нужны кооперативы. Образованные группы населения России должны были теперь определить принадлежность каждого крестьянина к определенной категории, частично полагаясь на статистические данные о стратификации[93].