Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 51

Погруженный в свои мысли, Александр нахмурился. Теперь он смотрел на меня, но видел уже бюрократическую помеху на пути к своей гильоширной машине. Подняв руку, он щелкнул пальцами, и из-за портьеры бесшумно выскользнул секретарь.

— Подготовить указ, — диктовал Александр, и его слова падали в тишину, как удары молота, кующего мою новую судьбу. — «Именным Высочайшим повелением, ввиду особых заслуг перед отечественной промышленностью, мещанину Григорию…»

Александр запнулся, и впервые за весь разговор в его взгляде появился простой человеческий вопрос.

— Григорию… как по батюшке, мастер?

Отчество. Простое слово, которого у меня не было. Пантелей… Всплыло из глубин Гришкиной памяти. Имя, которое дядька иногда поминал в пьяном угаре.

— Сирота я, Ваше Императорское Величество, — выдохнул я. — Смутно помню только, что отца Пантелеем звали.

— Итак, мещанину Григорию Пантелеевичу даруется право на ведение мануфактурной и торговой деятельности по первому купеческому разряду. Без уплаты гильдейских взносов сроком на десять лет.

Да уж… Десять лет налоговых каникул под личным патронажем царя. Не указ — инверсия. Переворот всей социальной пирамиды, совершенный ради одного человека.

— А также, — добавил император, — выдать ему личный патент на звание «Мастера точной механики и ювелирных искусств». Оный патент дает все права и привилегии, минуя цеховые уставы и регламенты. Отныне он подчиняется непосредственно Кабинету Его Величества.

Пока секретарь скрипел пером, я осознавал, что больше не мещанин, не ремесленник. Я стал явлением. Отдельным, уникальным статусом, выведенным за рамки всех правил.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой, не выказывая эмоций.

— А расходы, понесенные князем Оболенским на содействие таланту, — добавила она, ее голос сочился медом, — несомненно, будут учтены при рассмотрении его прошения о следующем чине.

Какая женщина. Откупилась от Оболенского его же собственной валютой — тщеславием. И этим тонким жестом окончательно разорвала нить, связывавшую меня с князем.

Секретарь подал бумагу на подпись. Александр взял перо, обмакнул его в мою чернильницу и поставил размашистый, летящий росчерк.

Все.

Мне даровали свободу, которую, как оказалось, никто и не отнимал.

Мне даровали право быть собой и строить свою империю, не оглядываясь на цеховых старост и княжеские капризы.

Когда за спиной закрылась тяжелая дверь, отсекая мир абсолютной власти, я застыл. Ноги стали чужими, ватными, а шум приемной отдалился, превратившись в гул прибоя. В руках — два мешка с золотом. Не верилось. Все? Вот так просто? Один указ — и ты уже не безродный мещанин, а… кто? Григорий Пантелеевич. Мастер точной механики. Захотелось рассмеяться. Идиотская, нелепая, прекрасная жизнь.

Во взгляде пожилого камердинера в ливрее с золотым шитьем, который вручил мне кошели, больше не было безразличия. Он смотрел на явление, которое еще предстоит классифицировать, и поклонился уже по-настоящему.

— Экипаж для вас подан, господин мастер.

«Господин мастер». Не «мастер Григорий». Статус определяется не тем, что написано в указе, а тем, как к тебе обращается лакей в Гатчинском дворце.

На крыльце меня ждал Гаврила. Его каменное лицо было все так же непроницаемо. Взгляд его скользнул с меня на подъехавший наемный экипаж, и в каменном лице впервые проступил вопрос.

— Едем домой, — сказал я. Простое слово «домой» прозвучало странно и непривычно.

Едва карета тронулась, спина выпрямилась сама собой. Раньше я сидел, вжав голову в плечи, — привычка, оставшаяся от Поликарпова и не исчезнувшая даже рядом с Оболенским. Сейчас плечи расправились. Впервые за все это время я чувствовал, что занимаю свое место. Не украденное, не подаренное — свое.

Всю дорогу до Петербурга я молчал, перебирая холодные, тяжелые монеты. Каждая из них была отчеканена из бессонных ночей и чистого, дистиллированного упрямства.

У строительных лесов на Невском экипаж остановился. Выйдя на мостовую, я полной грудью вдохнул сырой, пахнущий пылью воздух столицы. Мой воздух.

Едва я вошел, стук молотков и визг пил стихли. Рабочие замерли, глядя то на меня, то на два тяжелых кошеля в моих руках.

Не говоря ни слова, я прошел мимо них, вверх по скрипучей лестнице. В заваленной счетами конторе Варвара Павловна подняла на меня уставшие серые глаза.

— Мастер…

— Отдыхайте, Варвара Павловна, — сказал я, удивляясь спокойной силе в собственном голосе.

Подойдя к столу, я с глухим стуком опустил перед ней оба кошеля.

— На сегодня работа окончена. Для всех.

Она переводила взгляд с золота на меня, не понимая.

— Но… счета, подрядчики…

— Подрядчики подождут до завтра, — отрезал я. — А сегодня мы празднуем. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил.

— Сбегай в лучший трактир. Закуски, пирогов, вина. И не мелочись. — Я взял с горы золота одну монету и бросил ему. — Господа, — повернулся я к гвардейцам, застывшим в дверях, — проследите, чтобы его не обсчитали.

Шок. Но это жест свободного человека, который может позволить себе такое.

Когда Прошка вернулся с целой процессией трактирных слуг, мы накрыли стол прямо на широких досках верстака. Я разлил вино в глиняные кружки.

— За наш новый дом.

И мы выпили. Варвара Павловна, отпив глоток, впервые за все время улыбнулась — робко, неуверенно, по-настоящему.

И тут из-за ее юбки выглянула маленькая рыжая головка. Дочь Варвары — Катенька. Она смотрела на меня своими серьезными серыми глазами. В руке был зажат кусочек угля, а на обрезке доски рядом нацарапаны неуклюжие, но удивительно живые фигурки лошадей.

Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.

— Красиво рисуешь.

Она просто кивнула и протянула мне доску.

Глядя на эти наивные каракули, я вдруг ощутил острую пустоту. В прошлой жизни у меня был огромный дом, где никто не ждал. Внуки — в другой стране. Единственным ребенком была работа.

Я получил все, о чем только мог мечтать. Но лишь сейчас, глядя на эту маленькую девочку с угольком в руке, я осознал, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую — это просто. Гораздо сложнее — построить дом. А еще сложнее — научиться в нем жить.

Глава 25

Неделя пролетела, оставив привкус известковой пыли на зубах и холодное, тяжелое чувство собственника. Я перестал просыпаться от каждого скрипа на лестнице — теперь я сам был этим скрипом, стуком, рокотом, нервным центром огромного, строящегося организма на Невском. Воздух здесь был сотканным из запахов свежей смолы, которой конопатили щели, кисловатого духа тлеющих углей в жаровнях и долетавшего из соседнего трактира аромата щей. Ко мне теперь обращались не «мастер», а «Григорий Пантелеевич», и это узаконенное царем отчество прилипло, стало частью меня.

Утро началось с очередного штурма. В мою временную контору, где пахло стружкой и остывшим чаем, без стука ввалился подрядчик. Его борода торчала во все стороны, а лицо налилось кровью так, что казалось черным пятном на багровом фоне. С грохотом он шлепнул на мой стол очередную бумагу.

— Не укладываемся, Григорий Пантелеевич! — пробасил он, тыча в бумагу мозолистым пальцем. — Лес-от ноне дорог, а гвоздь аглицкий и вовсе на вес золота! Надобно еще деньжат подкинуть, иначе встанем!

Пару недель назад я бы вспотел, судорожно пересчитывая остатки в кошеле. Сейчас — лишь поднял бровь. Господи, я превращаюсь в прожженного дельца. Торгуюсь за каждый гвоздь, угрожаю неустойками… Звягинцев, ты ли это? Тот, кто оперировал миллионами, не задумываясь, а теперь готов удавиться за лишний алтын. Эта стройка высасывала и деньги, и душу.

— Варвара Павловна! — позвал я свою помощницу.

Она бесшумно вошла с неизменной конторской книгой в руках. При ее появлении подрядчик как-то сдулся, втянул голову в плечи.