Да не судимы будете (СИ) - Черемис Игорь - Страница 14

Я заржал прямо-таки в голос. Якобсон и Валентин недоуменно посмотрели на меня, в камеру заглянул конвоир, но я лишь смеялся, не собираясь ничего объяснять.

* * *

Дело в том, что после слов Якобсона про его права на меня прямо-таки повеяло пережитыми мною нулевыми, когда любой человек, именовавший себя правозащитником, был свято уверен, что эти слова спасут его от наказания. К тому же подобная норма в российском законодательстве тех лет действительно была — только внесли её в начале 1990-х, записали с чужого голоса, а наши следователи не знали, как она должна применяться и к кому. Но сейчас на дворе стояли вовсе не нулевые, за стенами «Лефортово» находился страшный «совок», где до подобных изысков законодатели ещё не додумались.

Я отсмеялся, глянул на Якобсона с легким сочувствием и сказал:

— Знаете, Анатолий Александрович, до этого я почитал вас за умного человека, но сейчас мне кажется, что ваше образование закончилось заучиванием наизусть произведений Блока.

Он нахохлился:

— Что я не так сказал?

— Да буквально всё, — торжествующе провозгласил я. — Понимаете, в советских законах не предусмотрен отказ обвиняемых от дачи показаний. Если вам задают какой-то вопрос, вы не можете просто молчать. Ваше молчание работает против вас. Но в среде разной преступной швали почему-то широко распространено убеждение, что чем меньше они скажут следователю, тем меньший срок получат в итоге. Чаще всего это означает, что следствие продолжается чуть дольше положенного, а обвиняемый всё это время сидит в переполненной камере следственного изолятора безо всяких удобств. Вот вам, скажем прямо, повезло — политические дела, которые ведет КГБ, выделяются в отдельное производство, и их фигурантам дают всякие поблажки. Вы, например, сидите в камере на двух человек, а сейчас и вовсе один. Вам же нравится сидеть одному, а не вместе с десятком случайных и очень опасных людей?

Он скривился, но вынужден был выдавить:

— Если такая альтернатива, то да…

— Именно такая, — согласился я. — Но вернемся к этому вашему заявлению про то, что вы ничего не должны. Итак, ничего подобного в советских законах нет. Откуда же вы взяли данное положение? А, Анатолий Александрович? Не подскажите?

Я видел, как он напрягся и задумался. Я был уверен, что он и сам не знал, откуда у него в голове появилась эта формула — наверное, сказал кто-то из его приятелей-знакомых, а он и запомнил.

Размышления Якобсона закончились ничем — он лишь молча покачал головой.

— А я вас с удовольствием просвещу, — ухмыльнулся я. — Как вы, наверное, в курсе, Соединенные Штаты Америки живут по конституции, которую они приняли в конце XVIII века. Но уже тогда было понятно, что эта конституция не охватывает всех ситуаций, которые могут возникнуть во время отношений человека и государства, а потому появился «Билль о правах» — десяток дополнений, которые американцы называют поправками. Вот в пятой поправке речь и идет о том, что, цитирую, никто не может быть принужден давать показания против самого себя. Но мы не в Америке, мы в Советском Союзе. И вы, может, не обязаны, но должны свидетельствовать против себя, если речь идет о раскрытии преступления, которое вы совершили. Правда, есть одно обстоятельство, которое сыграло бы против вас и в Америке…

Я специально сделал паузу, и Якобсон не подвел.

— Какое? — вырвалось у него.

Вообще на него было очень неприятно смотреть — как неприятно смотреть на любого морально раздавленного человека. Якобсон считал себя борцом за права советских людей, правозащитником, который выступает против карательной машины очевидных сталинистов. А оказалось, что все его знания — это мешанина из когда-то прочитанных статей таких же неучей и обрывков разговоров с людьми, выросшими в другой системе координат. Наверное, и эту чушь про пятую поправку он услышал в беседе с кем-то из иностранцев.

— Да очень простое, — объяснил я. — Если вы прибегаете к помощи пятой поправки во время суда или следствия в США, то это единственная фраза, которую вы можете произнести. Но если, допустим, вы сначала назвали следователю или судье своё имя, то вы уже не сможете обратиться к этой поправке. То есть право человека не отвечать на вопросы или иным образом давать показания против самого себя — это отказ от ответа на любые вопросы, даже на самые очевидные. Чем вас кормили сегодня, Анатолий Александрович?

— Перловкой… — он сбился, поняв, о чем я говорю.

Я насмешливо глянул на него.

— Вот об этом и речь, Анатолий Александрович, об этом и речь, — сказал я, порылся в его деле и добыл самый первый протокол допроса. — Вы уже отвечали на вопросы следователей, так что даже будь мы в Америке, ссылка на пятую поправку не сработала бы. А мы к тому же по-прежнему в СССР, где к таким, как вы, относятся очень и очень деликатно. У нас даже резиновые палки, как в вашей любезной Америке, для разгона демонстраций не применяются. Будете разговаривать? [1]

Последний вопрос я произнес жестко, давая понять, что шутки закончились, и Якобсон эту смену моего тона считал хорошо.

Он понурился и буркнул:

— Буду… спрашивайте… хотя вас, наверное, валюта интересует? В последнее время ни про что другое не спрашивали…

Я встал из-за стола, отошел чуть в сторону, вынудив Якобсона повернуть голову, и медленно сказал:

— Валюта тоже интересует, Анатолий Александрович, особенно моего коллегу. Но мне лично больше любопытно одно обстоятельство, связанное с вашей «Хроникой текущих событий».

Он чуть вскинулся, словно собираясь возразить, но я жестом остановил его порыв.

— Нет-нет, Анатолий Александрович, не стоит. Про эту «Хронику» достаточно свидетельств. Первые десять номером кем-то вроде выпускающего редактора была Наталья Горбаневская, а вот с одиннадцатого номера этим изданием занимались исключительно вы. Можно спорить лишь о вкладе Галины Габай или Юлия Кима — об этом сведения разнятся. Но все информаторы сходятся на том, что Габай и Ким были у вас на подхвате.

Якобсон отвернулся и посмотрел в выкрашенную зеленым стену.

— Я понял, — глухим голосом сказал он. — Спрашивайте.

— Да вы не переживайте так, — я позволил себе чуть расслабиться. — Мне не интересны фамилии ваших корреспондентов и помощников, их узнать не сложно, если будет такая нужда… правда, я думаю, её и не возникнет. Меня интересует лишь один вопрос — как вы проверяли достоверность сведений, которую вам передавали эти самые корреспонденты?

Он снова вскинулся.

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего особенного, — я развел руками. — Допустим, вам приносят пару машинописных листков, в которых сообщается, что в городе Одессе некоего человека вызвали в КГБ и потребовали предоставить некие сведения, угрожая в противном случае не дать разрешения на выезд из СССР. Это я двадцать шестой номер цитирую, не удивляйтесь. Поскольку вряд ли ваш корреспондент служил в управлении Комитета по Одессе и области, то у вас может быть единственный источник — этот самый человек, которого вызвали, у которого требовали и которому угрожали. А насколько этот человек правдив? Мог он оговорить сотрудников КГБ, которые его вызвали по некой, скорее всего, пустяковой надобности — повод же был, раз он подал документы на выезд? Думаю, вполне мог. Но вы ему поверили, и напечатали эту корреспонденцию, кажется, даже без правки — иначе вам бы в голову не пришло указывать, что он, оказывается, бегал от службы в армии и ссылался на фиктивную справку об освобождении от воинской повинности по состоянию здоровья. Кстати, в Израиле, куда этот молодой человек собрался, подобное считается очень тяжким уголовным преступлением — это у нас могут штрафом ограничиться на первый раз или исправительными работами, а там это однозначная тюрьма. Так что скажете? Проверяли или нет полученные данные?