Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 45

Передо мной сидело живое воплощение прошлого — человек, для которого форма окончательно подменила содержание. Вся «московская» школа дипломатии казалась мне сложнейшим, веками отлаженным механизмом с ничтожным КПД. Система, спроектированная не для решения проблем, а для бесконечного сохранения лица и затягивания времени.

Сухое покашливание прервало князя. В разговор вклинился дьяк Щелкалов, до того молчаливо шуршавший бумагами, — полная противоположность Голицыну. Молодой, резкий, с голодным блеском в глазах карьериста новой, петровской формации.

— Прошу прощения, княже, за дерзость, — голос дьяка был сух. — Однако, уповая лишь на старый обычай, мы рискуем увязнуть в церемониях, позабыв о букве закона. Господину генералу надобно знать, что европейские посредники мыслят иными категориями. Как учит нас великий Гуго Гроций, любой договор, заключенный под давлением, может быть оспорен. Посему австрийцы будут всячески пытаться вписать в текст пункт о «добровольном волеизъявлении сторон», что свяжет нам руки. Французы же, следуя заветам Пуффендорфа, станут настаивать на расплывчатых определениях границ, создавая задел для будущих споров. Наша задача, Петр Алексеевич, — зацепиться за каждую букву. Один неверный термин — и весь прутский триумф обратится в прах на бумаге.

Он даже предложил подготовить для меня юридическую справку по каждому из переговорщиков, чтобы я мог лучше понимать их слабости. На протяжении всего времени он был еще и личным переводчиком. Это его, как я понял, напрягало,

Так я и оказался между молотом и наковальней. Между византийской хитростью и европейским крючкотворством. Один предлагал месяцами разгадывать ребусы из собольих шкур, другой — годами тонуть в болоте юридических толкований. Оба, презирая методы друг друга, сходились в одном: дело это долгое, тонкое и моему инженерному уму совершенно недоступное. Искусные фехтовальщики видели во мне дубину, которую им поручили направить в нужную сторону.

Прибытие в Сороку лишь утвердило самые мрачные предчувствия. Угрюмая крепость нависшая над седыми водами Днестра, стала центром театра абсурда. На нашем, левом берегу, раскинулся строгий, по-военному лаконичный русский лагерь. На правом, в отдалении, пестрел шатрами и суетой османский. А между ними, на широкой пойме у самой воды, сиял шелками и позолотой третий лагерь — общий для «посредников». Французский маркиз, мой старый знакомец де Торси, и австрийский граф, чьи государи вели по всей Европе кровавую войну за испанское наследство, здесь, на краю света, были вынуждены изображать миротворцев. Их негласная цель была очевидна, уж я то прекрасно понимал, что их цель — не допустить усиления России, этого внезапно выросшего на востоке гиганта. Шатры их стояли рядом, караулы обменивались вежливыми поклонами, и от этого зрелища веяло таким запредельным лицемерием, что хотелось сплюнуть.

Стоя на высоком берегу, я смотрел на эту картину, и все детали наконец сложились. Передо мной была сцена. Декорации расставлены, роли распределены. В этой пьесе, написанной за тысячи верст отсюда, в Вене и Версале, России отводилась роль проигравшей стороны, которую милостиво спасают от собственной дикости и турецкого гнева. Мои спутники готовились играть по этим правилам. Я — нет.

Раскинутый на пойменном лугу нейтральный шатер для переговоров воплощал собой показное миролюбие. Дорогие персидские ковры скрывали примятую траву, а наполовину поднятые тяжелые шелковые стенки впускали внутрь душный, пахнущий пылью и речной водой воздух. В центре, на низком восьмиугольном столе, уже дымились крошечные кофейные чашки. Все было устроено на османский манер: сидеть предстояло на расшитых подушках, что для турок было привычно, а для европейцев, вынужденных поджимать ноги в тесных чулках, — откровенно унизительно.

Когда мы вошли, турецкая делегация уже была на месте. Возглавлял ее Великий Визирь Силахдар Дамад Али-паша. Высокий, широкоплечий, с пронзительным взглядом хищной птицы, он возлежал на подушках. Только что вырвавший у венецианцев Морею, он был окружен аурой этой победы плотнее, чем расшитым золотом кафтаном. Он приехал сюда явно диктовать условия, и каждый его жест говорил о желании смыть «случайный» позор Прута.

После обмена ритуальными, ничего не значащими приветствиями, визирь медленно взял со стола янтарные четки.

— Светлейший Падишах, тень Аллаха на земле, в своей безграничной мудрости готов выслушать прошения северных посланников, — начал он, его бархатный голос сочился ядом, облеченным в вежливость. Щелчок янтарной костяшки в его пальцах прозвучал в тишине излишне громко. — Однако справедливость требует, чтобы Азов, как вы его называете, эта древняя твердыня Ислама, был возвращен под сень полумесяца, а за дерзость вашу и нанесенное оскорбление была уплачена достойная контрибуция.

Безупречно вежливая пощечина. Князь Голицын, сидевший с идеально прямой спиной, чуть побледнел. Щелкалов, напротив, вжал голову в плечи, лихорадочно зашуршав бумагами в портфеле. Я же, откинувшись на подушки, лишь машинально чертил носком сапога на ковре какую-то замысловатую шестеренку, слушая этот спектакль со стороны.

— Честь нашего Императора не менее дорога для нас, чем честь вашего Падишаха для вас, о мудрейший, — немедленно парировал Голицын, расправляя несуществующую складку на манжете. — И мы прибыли сюда говорить о вечной дружбе, а не о дани.

Они часами кружили друг вокруг друга, апеллируя к чести своих государей. Визирь говорил о «восстановлении поруганной справедливости», Голицын — о «нерушимости границ, скрепленных кровью».

«Посредники» с наслаждением подливали масла в огонь. Французский маркиз, скрывая усмешку за изящным веером, решил поддержать визиря:

— Ваша правда, о мудрейший, — вкрадчиво пропел он. — Честь — это основа тронов. И великий король Людовик, мой повелитель, несомненно, поддержит справедливые требования своего османского брата.

Австрийский граф фон Штаремберг, напротив, изображал миротворца. Беспрестанно утирая платком потный лоб, он источал благодушие и озабоченность.

— Полноте, господа, полноте! — увещевал он. — Война — последнее дело королей. Его Императорское Величество Иосиф предлагает компромисс!

Могучего, уверенного в себе Дамада Али-пашу эти европейские интриганы, словно быка на корриде, дразнили и вели в нужном им направлении. Они играли на его гордости и амбициях, превращая сильного воина в марионетку.

Кульминация этого театра абсурда наступила на третий день. Когда, казалось, стороны исчерпали все поводы для споров, австрийский граф, с видом человека, решающего важнейший государственный вопрос, поднял новую тему.

— Господа, прежде чем мы двинемся дальше, необходимо прояснить один деликатный момент в преамбуле будущего трактата, — торжественно произнес он. — А именно, титулование Его Величества русского Государя.

Визирь напрягся. Голицын замер.

— Мы полагаем, — продолжил австриец с невинной улыбкой, — что наиболее корректным будет именовать его «Император и Самодержец Всероссийский», как-то принято в Европе. Титул «Император», или по-нашему «Цесарь», ставит вашего русского союзника вровень с моим повелителем, Священным Римским Императором. Это знак величайшего уважения.

И тут ловушка захлопнулась. Глаза визиря потемнели. Чуть позже я узнал, что за этим скрывалось: для османов титул «Цесарь» (Кайсар-и Рум) исторически принадлежал их злейшему врагу — византийскому императору. Признать его за русским царем означало признать того наследником Константинополя — вещь немыслимая.

— В грамотах наших предков, — отчеканил Дамад Али-паша, и его голос стал жестким, — московский правитель всегда именовался «Великим Князем». Мы чтим традиции. Иного Кайсара, кроме того, что в Вене, мы не знаем!

Шатер взорвался. Голицын вскочив на ноги, насколько это позволяла поза на подушке. Щелкалов начал лихорадочно листать какие-то бумаги. Весь день прошел в ожесточенном, бессмысленном споре. К вечеру, окончательно вымотанные, стороны разошлись, так и не решив, как им называть друг друга. Покидая шатер с гудящей головой, я окончательно утвердился в мысли: это сумасшедший дом, и если я не найду отсюда выход, он поглотит и меня, и всю мою миссию.