Второй шанс (СИ) - Киров Никита - Страница 43

На эту тему мы говорить не собирались, и Слава Халява ловко перевёл тему:

— Я вообще не помню, как Совмин штурмовали, — он задумался. — Ничего.

— Ты чё? — Шустрый посмотрел на него. — Вместе же были. Я всё на тебя смотрел, думал, если ты, мажорик, не бздишь, то и мне нельзя. Вот и терпел всю дорогу.

— Иди ты. Смотрел ты меня, козёл ты! — Славик замахнулся. — Да знаю, что были. Но не помню это совсем. Будто плёнку вырезали из кассеты, пару метров. Не было и всё. В памяти чисто.

— Повезло, что не помнишь, — задумчиво произнёс Царевич.

— Может. Помню, как хлеб тогда жрали все вместе, Шопен припёр. Потом пошли туда — и всё. Обрывки какие-то иногда вспоминаются. И потом помню, как Старый меня по лицу хлещет, мол, закончилось, уходим. И воды дал попить, тёплой. Потом нашли арбуз в банке, маринованный, сука, солёный, жрать невозможно. Мы давились-давились, но съели всё.

Халява засмеялся, потом обхватил себя руками. Холодало, но хоть ветра не было.

— Пожрём, может, потом в кафешку зайдём? — спросил он. — Там хорошая есть, за углом. Шашлыки делают.

— А ты же сын Бакунина? — Кеха, артиллерист, нахмурился. — Того самого, с химкомбината? Чё, в натуре, там был? Батя не отмазал разве?

— Чё сказал? — Халява сощурил глаза.

— Не отмазал, как видишь, — вступился я. — Всю Чечню прошёл, от ввода до вывода. И побольше меня там был. Меня тогда зацепило в Аргуне, вот кто тогда меня вытащил, кстати. Я в госпитале потом лежал.

— Всё вспоминаешь, — Славик хмыкнул. — А мне никто не верит, вот и молчу.

— Поэтому и говорю я, мне верят.

— Я ж ничё против не имею, — Кеха откашлялся. — Просто спросил. Ну чё, молоток, не сдрейфил, наш пацан, уважаю. А как там в госпитале было?

— Кайф, — сказал Моржов, подходя к нам. — Девки ходят молодые, красивые, кормят три раза в день, лежишь и ничего делать не надо. Чё ещё надо? Отдохнули с Андрюхой от всего.

— Потом вернулись, — закончил я.

— Вот ты вернулся, — раздался голос позади меня. — Хотя с такой раной мог комиссоваться на гражданку. Многие и комиссовались, причём с ранами полегче, чем у тебя.

— А чего мне надо было бежать домой? — я обернулся. — Других вместо себя подставлять и пацанов бросать?

— Ты не подумай, что я что-то плохое имею в виду. Наоборот, есть за что уважать.

Спецназовец Дима Бродяга подошёл к нам и протянул открытую пачку сигарет. Шустрый тут же взял одну и потянул вторую, вопросительно глядя на спецуру, тот кивнул.

— Не бросил пацанов, — продолжил он. Голос намного спокойнее, чем был при первой встрече. — Может, спас кого. Хорошо же, когда уже умелый там командует, сержант с боевым опытом, а не простой срочник.

— Сами простыми и были, до поры до времени, — сказал я. — Давай пошепчемся с тобой сегодня. Разговор один есть.

— Давай, — он удивился. — Я вот…

Поговорить не вышло — начали выносить тело двадцатилетнего Батона, он же Витя Черненко.

Как кто-то сказал, пока несли, что на той войне он всё же и погиб, просто тело продержалось ещё несколько месяцев. Подсел на дурь ещё там, а здесь принял какую-то гадость и умер.

На поминки мы не пошли, семья жила бедно, готовили на последние деньги. Передали отцу конверт от нас, а сами остались на кладбище, в том месте, где было много недавних памятников со звездой и дешёвыми венками. Помянем так, всех.

Ведь здесь все наши, кто погиб на войне, но у кого смогли найти тело.

И если подумать, я смогу сделать так, чтобы больше их не стало. По крайней мере, один человек не уехал на зону, где бы погиб, а второй — на Кавказ, в последний путь.

Дальше может быть что угодно, но пока же у меня удавалось всё, и от этой мысли стало теплее. Посмотрел, как Шустрый подкалывает Халяву. А ведь даже не знают, что избежали.

Потом перевёл взгляд на остальных. С ними ещё предстоит поработать.

Среди могил много мусора, в основном бутылок, некоторые начали прибираться.

Федин тут же повёл пацанов показывать свою могилу со своим фото, где похоронили кого-то другого вместо него, по ошибке. Табличку, само собой, уже сняли, готовили эксгумацию, но это будет не быстро, а Федин их не торопил.

Ну а мы с Димой Бродягой сели за грубо сколоченный столик у могилы неизвестного мне дедушки, ветерана Великой Отечественной. Кто-то накидал там пивные банки, мы их скидали в пакет.

— Говорят, порешали вы с тем долбоклюем блатным? — спросил Бродяга. — На словах загрузил и платить заставил?

— Да вот прибили его, — сказал я, глядя ему в глаза. — Ткнули ножиком в подъезде, насмерть. С одного удара.

— Серьёзный, значит, кто-то бил. С одного удара это сложно сделать. Разве что в бедро ударить, чтобы кровью истёк.

Дима положил на стол правую руку в перчатке, она тряслась. Вид у него сегодня задумчивый, взгляд потухший, щетина сильно отросла. Но не пьяный и не с похмелья.

— А ты для какой цели интересовался тем барыгой, что Батону дурь продал? — спросил я.

— Батон его звали? — он посмотрел в сторону сегодняшней могилы. — Не знал. А почему?

— Пацаны прозвали из его взвода.

Я немного подумал и решил рассказать простенькую историю, чтобы завязать контакт.

— Он тогда с питерскими спорил, в учебке. Они как-то в магазин зашли, говорят — дайте булку. Продавец их понять не может, говорит, нет здесь булок. А Витя кричит: вы чё, это батон! Батон! И долго там кричал, доказывал им. Вот и прозвали.

Бродяга засмеялся.

— Да, они в Ленинграде так и говорят. Булка — белый хлеб или батон. А хлеб — это только про ржаной. И греча ещё говорят. У меня первая жена оттуда, ездил раньше раз в год туда.

— И у нас во взводе был Батон, но он любил полежать при первой возможности. Его Аверин, наш капитан увидел, так и сказал — лежит, как батон на полке. У нас вообще половина прозвищ от Аверина пошла, — я усмехнулся. — Так для какой цели ты интересовался, кто барыга?

— Наказать хочу, — проговорил Дима. — С пацанами подумали, надо наказывать. Потому что он ему не дурь продал. Он его убил. И этим против всех нас пошёл. Хуже «духа». Чеченцы хоть за что-то воевали. А этот — бабки зарабатывает на нашей смерти.

— И как наказать? — спросил я.

— Я понял, — он пристально посмотрел на меня. — Думаешь, мы этого грохнем, и того блатного перца тоже мы порешили?

— А не ты ли говорил, что его расстрелять надо было?

— Да потому что злой был, — Дима стукнул кулаком по столу. — Смотрел на того пацана-танкиста и вспоминал, как тогда «духи» взяли наших три десятка у вокзала. Их какой-то *** заставил в плен сдаться, правозащитник ***. Вот всех «духи» повязали, и только один живой остался, потому что контузило, и «чехи» его не взяли, мы его подобрали. Так же говорил. А вот остальных… — он замолчал на несколько секунд. — Всех бы, сука, перестрелял, кто пацана до такого довёл. И того гада блатного тоже за компанию. Чуть крышу не сорвало. Потом отпустило.

— Не ты, значит, его прибил?

Сейчас он говорил иначе. Тогда он вёл речи о несправедливости, зная, что такое откликается, будто заманивал народ к себе. А сейчас будто совсем расклеился.

Но я пока ещё его не понял, чтобы говорить наверняка. Это не пацан, а взрослый мужик, чуть младше того возраста, который был у меня в первой жизни. Вполне может хитрить.

— Да вы же порешали всё, — неохотно сказал он. — Чё я лезть буду, вас подставлять? Для этих подонков бабки и авторитет — всё. А вы его на бабки поставили и унизили, он после этого никто стал. И танкист тот деньги какие-то получить бы мог, и вы все вместе держитесь, не бросите теперь. И подумал — так, сука, правильнее, а пацаны уже навоевались, харэ. Не бандиты же, связей нет, на зону улететь, как два пальца обоссать. Но… вот этого мало.

Дима поднялся.

— Так что накажу его так, что сам не рад будет. Но в пределах допустимого.

— И даже стрелять не собираешься?

— Пока не в кого, — он подобрал пакет с собранными бутылками. — Но если придётся — опыт остался, его не зальёшь водярой, чтобы забыть.