Бог безвременья - Холланд Жаклин - Страница 17

– Нет, – наконец говорит он, – не болит.

– Хорошо. Очень рада это слышать. Голова – это очень важно. Нужно быть с нею поаккуратнее. Скажешь мне, если у тебя что-то заболит? Даже если совсем чуть-чуть. Хорошо?

– Хорошо.

– Как это случилось, mon petit? [30]

– Ну, – медленно говорит он, – мы были на лестнице, наверху, а потом упали вниз. С самого верха. И…

– Мы? Кто-то еще упал с лестницы?

– Я упал, и Кэтрин тоже упала.

Когда Лео начал ходить в школу, я с удивлением обнаружила, что обычно он называет родителей по имени. Мне до сих пор каждый раз странно это слышать, и сама я не могу пересилить себя и в разговоре с ним называть их так же.

– Мы оба, – продолжает Лео, – только я ушиб голову, а Кэтрин – руку. Вот эти два пальца, – говорит он и сжимает два пальца, которые у нее были перевязаны бинтом. – И еще у нее синяк на ноге. Вот здесь.

– Вот как? Твоя мама повредила руку, когда упала с тобой с лестницы?

Он быстро кивает, затем нагибается, поднимает штанину и указывает на свою лодыжку.

– Вот здесь у нее синяк. А у меня тут. – Он показывает рукой место на спине. – А еще я ударился головой, и меня отвели к врачу.

Показав мне все это, Лео снова берется за кисть, опускает ее в маленькую чашку с водой рядом с палитрой и ополаскивает ее, отчего вода окрашивается в коричневый цвет.

– Как вы с мамой одновременно упали с лестницы? Это не так-то просто.

– Кэтрин держала меня на руках. Она… она несла меня. И они ругались, так что…

– Кто ругался?

– Кэтрин и Дэйв. А потом она упала с лестницы, и я тоже.

– Дэйв, твой отец?

Он вытирает кисть о тряпку и пожимает плечами, затем обмакивает кончик кисти в темно-зеленую краску на палитре и подносит к холсту.

– Наверное, – говорит он и снова пожимает плечами. – Наверное, да.

– Наверное? Мы говорим о твоем отце или о каком-то другом Дэйве?

Не опуская кисть, он поворачивается ко мне.

– Да, о нем, – серьезно кивает он. – О моем отце.

В замешательстве я на мгновенье теряю дар речи.

– Хорошо, значит, твои мама и папа злились друг на друга перед тем, как вы с мамой упали с лестницы? Почему ты решил, что они злились?

– Ну, они кричали, и лица у них были сердитые.

– Они дрались или толкались?

– Толкались. Дэйв пытался отобрать меня у Кэтрин, а она не отдавала.

– Лео, очень жаль, что это произошло и что ты ушибся. Наверное, тебе было страшно. Ты испугался? Оттого, что взрослые кричали, а потом ты упал с лестницы?

Он молчит и опускает взгляд, изучая пол.

– Я не хочу больше об этом говорить.

– Хорошо, – задумчиво отвечаю я. – Bien, мы больше не будем сейчас об этом говорить. Но если захочешь, мы поговорим об этом попозже или в другой раз.

Лео снова подносит кисть к холсту и продолжает рисовать, а я смотрю на него, но думаю только о его словах и о том, как они расходятся с тем, что сказала Кэтрин.

– Очень хорошая работа, Лео, – тихо говорю я. – Magnifique.

И что мне теперь делать?

Я задаю себе этот вопрос, поднимаясь по лестнице на чердак. Наступило время сна, теперь я наконец могу утолить голод, необъяснимым образом терзающий меня с самого утра, и хорошенько подумать о том, что сказал Лео.

Он серьезно ушибся, и, судя по его рассказу, это случилось из-за того, что его родители поругались. Неужели его мать лжет? Ведь она сказала, что споткнулась на ровном месте и неудачно упала. Никакой связи с падением Лео.

Или это Лео говорит неправду? Но по размышлении это кажется маловероятным. Всплывшие в его рассказе противоречия выглядели слишком естественно для того, чтобы быть неправдой, да и зачем ему лгать? Может, он ошибся? Наверное, испугавшись, он мог принять напряженный разговор за драку. Но никакому ребенку, если он, конечно, не подвержен галлюцинациям, не может почудиться, что он упал с лестницы вместе с мамой, если на самом деле он упал один.

Если принять слова Лео за правду, по крайней мере в самых важных моментах, значит, солгала Кэтрин. Почему? Зачем ей отрицать, что она тоже упала и ушиблась? Это можно объяснить только тем, что она не хотела рассказывать о семейной ссоре, возможно, даже с применением физического насилия, и придумала историю о детской неуклюжести. Она хотела оградить кого-то от подозрений, ответственности, последствий.

Я рассеянно поднимаю дверь и забираюсь на чердак, затем опускаю дверь и устраиваюсь на полу, рассеянно поглаживая кошек, лениво расхаживающих вокруг меня.

Полная подозрений, которых Кэтрин хотела избежать, я вспоминаю все неприятные подробности встречи с Дэйвом Хардмэном: как он грубо возражал жене, как сидел в кресле с равнодушным, нетерпеливым и угрюмым видом. По моему опыту, самые опасные мужчины почти всегда угрюмы. Почему женщины защищают таких мужчин? Почему они так стараются оградить их от последствий?

Я уверена, что могла бы найти ответы на эти вопросы, но мне это не интересно. Я злюсь. Злюсь из-за этой скандальной ситуации, злюсь на себя из-за того, что мне приходится в ней участвовать. Ведь еще при первой встрече с Хардмэнами я безошибочно почувствовала, что у них в семье проблемы, но талант их сына заставил меня пренебречь интуицией. И что теперь? Домашние проблемы – жестокое обращение, недостаток внимания, опасные для детей ситуации – их надо регистрировать, писать отчеты, давать показания, потом последуют проверки, так называемые «соответствующие органы» начнут расследование. И что сделают эти органы? Заберут Лео из дома? Поместят в приют? Разрушат все, над чем я работала, не решив проблемы?

Нет, обращаться в органы не вариант. Лучше следить за развитием событий, выудить из Лео всю возможную информацию, попытаться поговорить с Кэтрин. Только она может решить эту проблему; от моего вмешательства никому лучше не станет.

IX

Наконец корабль бросил якорь в гавани Ливерпуля, и оставшиеся в живых и заплатившие за проезд пассажиры сошли на берег. Те, кто еще не заплатил за себя или за умерших в море членов семьи, должны были оставаться на борту корабля, пока не погасят долг. Еще их могли выкупить богатые помещики, чьи управляющие толпились на пристани, чтобы выбрать самых сильных и способных для домашней прислуги.

Кричащие чайки низко пролетали над нашими головами в сыром и плотном утреннем тумане, пока мы с Мерси, опершись о борт корабля, тревожно выискивали в толпе на набережной ее отца, который должен был встретить их в Англии, однако я понятия не имела, как он выглядит, а Мерси никого не узнавала.

Наконец, пришло время сходить на берег, но Мерси, шедшую вслед за мной, не пустили на трап.

Капитан ткнул толстым пальцем в бухгалтерскую книгу:

– Оплачен проезд только одного взрослого. То есть твоей мамы.

При виде испуганного лица девочки он смягчил тон.

– Не волнуйся, детка. Ты здоровая, крепкая девочка. В худшем случае будешь помогать на кухне в одном из здешних богатых домов.

– Но мой папа приедет за мной. Как он меня найдет?

– Оставим ему сообщение на пристани. Будет спрашивать о вас и узнает. Но он должен будет принести деньги. Никто не отдаст за просто так то, что куплено и оплачено.

– А как же Джонас? Что будет с моим братом? Мне разрешат взять его с собой?

– Нет, вряд ли. Кому нужен ребенок, от него одни только хлопоты.

Я видела, как лицо Мерси залилось краской ужаса, а на глазах выступили слезы.

– Что с ним будет? Куда он денется?

Капитан отвел взгляд.

– Отправится в приют, куда же еще.

Я сбежала по трапу на пристань, где Агостон нанимал карету и на брусчатой мостовой стоял мой сундук. Распахнув крышку, я принялась в нем рыться и раскопала помятый бархатный брауншвейгский костюм и перламутровые четки, которые бабушка вложила мне в руки на похоронах. Я вернулась туда, где сидел со своей бухгалтерской книгой капитан и, едва не падая в обморок и дрожа, стояла Мерси, бросила четки на бухгалтерскую книгу.