Бог безвременья - Холланд Жаклин - Страница 16

– Да, я так и сделаю, – она какое-то мгновение задумчиво смотрит в пространство, а потом, собравшись, благодарит: – Спасибо.

Затем она поворачивается и идет по коридору к выходу, а я возвращаюсь в класс к детям.

Каждый день после круга дети меняют свои модные кофточки и свитерки на белые льняные халатики, в которых носятся с еще большей свободой. Их вид напоминает сборище непослушных древнегреческих государственных мужей в миниатюре. Я тоже надеваю свой халат для рисования и выкатываю граммофон, чтобы поставить что-нибудь из Дворжака или Дебюсси. Мы расставляем мольберты вокруг цветущего жасмина, ангела ночи или цитрусовых деревьев в горшках с гроздьями лимонов, лаймов и мандаринов.

Иногда я ставлю натюрморт: покрываю стол тканью и располагаю на ней фарфоровые вазы, чайные сервизы с затейливым орнаментом или вазы с фруктами. Наши домашние зяблики Тернер, Сарджент и Мона щебечут и порхают в подвесной клетке. От детского дыхания и испарений свисающих папоротников запотевают стеклянные стены, и в комнате становится тепло и влажно, почти как в тропиках, что примиряет нас с необходимостью сидеть дома.

Сегодня мы будем рисовать декоративный бонсай. По форме он чем-то напоминает женщину с двумя блюдами по бокам – одно она несет высоко на плече, другое ниже на бедре. Стоя перед своим мольбертом, я показываю детям, как сначала избавиться от лишнего пространства: свободным движением прямого края плоской кисти как бы отрубаю ту часть полотна, где не будет дерева. Это противоречит здравому смыслу. Аннабель особенно сопротивляется этому методу, предпочитая, как это обычно делают ученики, начинать с самой формы, а не сужать ее. Но даже у опытных художников пропорции искажаются, если они начинают с формы, а не приходят к ней постепенно.

Я пристраиваюсь рядом с Аннабель, которая упрямо рисует сначала ствол, слишком большой и высокий для ее холста. Из-за ее спины я вытягиваю руку с линейкой.

– Аннабель, mon chou [22], – мягко говорю я. – Держи перед собой линейку и посмотри на дерево. Сколько места занимает дерево? Покажи на линейке, где у него верх и где низ.

Аннабель прищуривается и указывает на линейке две точки.

– Parfait [23], Аннабель. Très bien. Теперь представь, что высота твоего холста – это линейка. Попробуй снова найти эти две точки, на этот раз на холсте.

Аннабель показывает пальцем две точки на холсте, очень близкие к пропорциям, отмеченным на линейке.

– Magnifique [24]. А теперь…

Я беру плоскую кисть с мольберта, где она лежит без дела, слегка обмакиваю в натуральную охру – цвет в данном случае не имеет значения, хотя чем темнее, тем лучше, потом приходится обильнее наносить краску, скрывая подмалевок – и вкладываю кисть ей в руку. Затем направляю руку в верхнюю точку, и мы вместе ограничиваем пространство над деревом. Перемещаем кисть вниз и снова ограничиваем его уже снизу.

Мы снова беремся за линейку, на этот раз располагая ее горизонтально, и находим самые дальние точки дерева с обеих сторон. Берем кисть и очерчиваем его границы слева, затем справа. Когда мы заканчиваем, в центре холста остается белое пятно (по-хорошему нужно было бы немного сместить фигуру в сторону, но всему свое время), которое примерно совпадает по форме с деревом перед нами.

Аннабель смотрит на меня и улыбается.

– Теперь возьми кисть и быстро нарисуй ствол. Быстро, только общие контуры. Они не должны быть идеальными.

Она делает это, и сразу же, хотя и без конкретных деталей, на холсте перед нами возникает прекрасный пропорциональный бонсай.

– Voila! [25] – говорю я. – Видишь? Вот так! Великолепно!

– Да! – радостно восклицает она.

– Mes enfantés, – зову я детей. – Venez ici! [26] Подойдите, посмотрите, как хорошо у Аннабель вышла форма.

Подняв кверху кисти, дети подходят к нам, халаты малышей шуршат у коленей. При виде полотна Аннабель они восхищенно открывают рты и улыбаются.

– Молодец, Аннабель! Bon travail! [27] – восклицает кто-то из них, затем они возвращаются к своим работам. Я оставляю Аннабель и расхаживаю по классу, наблюдая, что происходит за другими мольбертами. У Томаса, который рисует со мной уже год, на холсте возникает красивое, пропорциональное, хотя и скучное дерево.

На холсте у Софи, как и у большинства малышей, яркая красочная абстракция. Не думаю, что она даже смотрит на бонсай. Трехлетние дети еще только знакомятся с материалами. Через несколько месяцев я научу их сосредотачиваться, а пока хватит и того, что им просто нравится рисовать.

Я подхожу к холсту Лео и некоторое время молча стою позади него и смотрю. Когда дети рисуют хорошо, взрослые их хвалят: «Oh, la-la, très bien!» Но когда работа ребенка великолепна, не найти слов, чтобы выразить свое восхищение и изумление. Даже на этом раннем черновом этапе работа Лео разительно отличается от других. Какая легкость линий, уверенные мазки, верность сути натуры!

Лео полностью поглощен своей работой. Несмотря на недавнее сотрясение мозга, он сосредоточен как никогда. На его картине все пространство уже заполнено, он наметил контуры ствола и листьев и теперь подбирает цвета. Он один интуитивно угадал женственность дерева. Изящно выступает сбоку бедро, лениво изгибаются руки, согнутые под тяжестью блюд.

– Très bien, Leo. C’est formidable [28].

Он настолько увлечен, что, кажется, даже не слышит меня. Я подхожу ближе.

– Переходи к следующему фрагменту, Лео. Не рисуй слишком долго в одном. Ты потеряешь перспективу.

Перспектива – слишком сложное слово для пятилетнего ребенка, хотя он скоро ему научится. Я объясняю другими словами:

– Ты потеряешь ощущение целостности. Не рисуй слишком долго в одном месте.

Он слегка кивает мне в ответ, а затем следует моему совету и переходит к ветвям наверху. Я отхожу от мольберта Лео.

– Не забывайте, дети, – говорю я классу, – передвигаться по холсту. Не работайте над одной и той же частью рисунка слишком долго, иначе он станет неровным, несбалансированным. Слишком много краски и деталей в одном месте и слишком мало в другом.

Томас серьезно и понимающе кивает мне в ответ. Его сестра рисует темно-зеленой краской стебли под ярко-желтыми бесформенными цветами. Халат весь в ярких отпечатках ее ладошек. Двое других малышей, Октавио и Софи, рисуют непонятных, разноцветных, многоногих существ. Одно из них, судя по усам, наверное, кошка. Октавио, не подозревая, что я за ним наблюдаю, оборачивается к Томасу, заносит кисть, готовясь раскрасить соседа. Широко раскрыв рот, он высовывает язык.

– Ай-ай-ай, – мягко укоряю я, и он поворачивается ко мне с тем же дурацким выражением лица – широко раскрытыми глазами и все еще высунутым языком.

– Держите руки и кисти при себе, s’il vous plait [29]. Мы рисуем только на холсте.

Октавио нарочито вдавливает щетинки кисти в холст и ухмыляется мне, и я с трудом удерживаюсь от смеха.

Рядом со мной Лео резко и хрипло кашляет.

– Как ты кашляешь, mon Dieu! Все в порядке, Лео? – спрашиваю я, легонько похлопывая его по сгорбившейся спине.

Лео не отвечает, продолжая кашлять. Когда приступ заканчивается, он выглядит болезненным и осоловелым. Он вытирает рот тыльной стороной рукава и возвращается к рисунку.

– Лео, – говорю я, присаживаясь рядом с ним на корточки, – твоя мама сказала, что ты сильно ударился головой.

Он поворачивается ко мне и кивает. Его большие темные глаза выглядят очень серьезными и усталыми.

– Как ты себя сегодня чувствуешь? Голова не болит?

Некоторое время он молчит, уставившись в потолок, будто прислушиваясь к ощущениям внутри черепа.