Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена - Страница 3

— Парнель, как и я, закончил Кембриджский университет.

Вдруг прорезало мой слух:

— У вас есть телефон?

Я ему ответила, что телефон у меня есть, а также туалет и душ. Свинка издала «и-и-и»! Она была в восторге от шутки.

Ко мне подходит мой приятель и, глядя мне в глаза взором все понимающей собаки, говорит, что там, на втором этаже, меня — к телефону. Из-за этой фразы я торчу здесь уже больше полутора часов.

Бабочка, душечка, солнышко, он все-таки очень сексуален!

Я лечу вниз по лестнице, туда, где живет дьявол, но мне он является всегда в виде развращенного блатного ангела.

Направо, а потом — налево, в ванную, где растёт белая сирень. Где яркий свет и где круглое зеркальное поле с шестью белыми невспаханными бороздами…

Я возвращаюсь в гостиную, спокойная и счастливая, сейчас можно с кем-нибудь и поговорить, вообще-то, не так уж и важно — с кем, в каждом человеке можно найти что-то интересное, но хочется увидеть того, с белкой или морской свинкой, в общем, неважно. Я нахожу его в обществе двух тридцатилетних девиц и бутылки Шато Марго. Все-таки хорошо, когда симпатичные и неглупые люди могут себе позволить дорогое вино и красивых женщин.

По-видимому, мои глаза слишком горят, так как я ловлю восторг в глазах у девиц, я завоевала себе право быть развязной и делать то, что хочу, еще очень давно, когда за подписью «смерть» я подписала «жизнь», последнее слово осталось за мной.

— Давайте отойдем вон туда и сядем. — Я не тяну его за руку, от этой привычки мне пришлось отказаться, так как руки мои, за редким исключением, были ледяными.

Он наливает вино, и вековой уют кресел охватывает нас.

Мы садимся и пригубляем такое душистое и знаменитое вино. От этого вина или от чего другого у меня забилось второе сердце, и через какую-то секунду я буду за бортом все заполняющей нежности и совершенно животного желания.

Я таю и теку через его пальцы тем особенным, весенним снегом, который превращается не в воду, а в сок кокосового ореха, что приносят по утрам улыбающиеся островитянки и со словами «гуд монинг, леди»[2] выносят весь поднос на веранду.

Ты знаешь, что одна из них в тебя безответно влюблена.

Однажды ты застала ее за разглядыванием твоих маленьких трусиков. Она нюхала их с тем болезненно-больным взглядом, который вдруг и тебя смутил. Застав ее на месте «преступления», неизвестно, кто больше смутился.

Извините, какого черта я все время плаваю в прошлом, — я не знаю.

— Знаете, у вас очень аристократические руки, неужели вы можете ударить?

— Я скоро вернусь. — Спустившись на второй этаж, я увидела высокого роста создание и, кажется, с усами. Он посмотрел на меня и сказал «хэлло» с кошачьим оттенком. Я сделала свои две линии и передала ему стодолларовую высокопарную банкноту, свернутую трубочкой.

— Давно в Нью-Йорке? — спросил он меня, облизывая при этом палец, который, конечно же, был очень горьким.

О, Господи, на кой черт такой идиот нюхает кокаин? Но я человек вежливый, когда хочу, поэтому я ответила вежливо:

— Давно, почти пять лет.

— Вы что здесь делаете?

Мне хотелось ответить ему правду — что ни черта не делаю, наверное, мой ответ это и подразумевал, так как я сказала, что я поэт.

— О чем же вы пишете?

— О том, чего никогда не было и не будет.

— Зачем же об этом писать? Но у вас есть чувство юмора? Вы диссидент?

Я фыркаю, что непростительно, так как, если бы кокаин все еще находился на стеклянной полке, то его бы как «ветром сдуло».

Нет, я не диссидент. Диссидент — это знакомый моей подруги Галки, он живет в Квинсе, где-то недалеко от нее. В Москве он был ее соседом по коммунальной квартире и писал на нее доносы, что к ней ходят иностранцы и что ведет она разгульный образ жизни.

Иностранцем был ее маленький репатриированный армянин, с которым она все еще состоит в законном браке, уже лет двадцать пять состоит. Сосед решил не дожидаться счастливой жизни в долгоожидаемой квартире и, посчитав, что выехать по израильской визе куда удобнее, передумал и получил израильскую визу.

Еще — мой трусливый друг Тима Латитский. Вообще-то он никогда не был моим другом, он был другом Эдьки в Москве, он так боялся всех и вся, писал натужные стихи — оригинальная смесь Жуковского и Элиота. Готовил вкусно и чисто. Дружил с мексиканским посланником, который впоследствии украл у меня иконы. Помню, как однажды позвонил насмерть перепуганный Тима и сообщил, что ему только что позвонили из группы СМОГ и предложили самосожжение на Красной площади, также было объявлено, что это большая честь и выбран он путем голосования. Я и сейчас начинаю хохотать, представив себе картину, как Тимочка, у которого всегда под руками градусник, и даже если у него и нет шарфа, то всегда такое впечатление, что кутается в шарф, идет на смерть, — за идею Тимочка умирает, но не сдается.

Женившись в Москве на Татьяне Отемкиной, которая приехала в Москву из Парижа, он не мог себе представить, что привлекательная сорокалетняя принцесса даже не встретит его в аэропорту, а мужской голос ответит по телефону, что Татьяна замужем и просьба не беспокоить. Положение тяжелое — Тима становится диссидентом, посылает открытое письмо Брежневу вместе с паспортом, которое Брежнев раскрывает и начинает читать каждую ночь перед сном, его мучают угрызения совести, ему снятся кошмары, мальчики кровавые в глазах, и, наконец, он кончает жизнь самоубийством, как все сто процентов президентов.

— Да, — говорю я человеку, который вдруг достает из кармана свою собственную баночку с кокаином, — я диссидент, — и смотрю на него взглядом порочного младенца. — Когда мне было шесть лет, я убила мальчика.

— То есть как? Что вы имеете в виду?

— Очень просто. Как все дети, я ходила гулять во двор около нашего дома и, как все дети, обожала строить песочные замки. В этот день под моим руководством было построено чудо природы, я вовлекла в эту игру детей постарше, поэтому дворец был огромный, с подземельями и каналами, со скульптурами и цветами. Вдруг появляется мальчишка не из нашего двора и не из наших домов номенклатуры, и в один миг начинает топтать и разрушать все наше грандиозное сооружение. Не задумываясь, я хватаю свою железную лопатку и бью его по голове со страшной силой, он падает, заливаясь кровью и еще чем-то белым. Я в ужасе бегу домой и жду, когда появится милиция, но милиция не появляется — ни на следующий день, ни вообще никогда. Почему? — Не знаю, но думаю, потому, что я была дочкой полковника КГБ, а он — сыном дворничихи или сапожника. Но мне его совсем не жалко, ни тогда, ни теперь — он разрушил мою мечту.

— Я думаю, что вы правы. Для богов все справедливо, все прекрасно, все чисто. Только люди думают, что одно справедливо, а другое не справедливо.

— Это вы сказали?

— Нет. Гераклит.

Вечер подходил к концу, но моя ночь долгая, и я никогда не знаю, что со мной случится. Я могу пойти в студию Фифти Фор[3], захватив с собой мою немецкую подругу, или к моему другу, японскому художнику, у которого я могу молчать и нюхать мой любимый «шу-шу» среди белого безмолвия его картин…

— Что вы думаете о секс-чендже?[4]

— Они бывают очень красивы и очень несчастны.