Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 66

Потом средний план — роща берёз на пригорке. Белые стволы с чёрными полосками, кроны уже наполовину облетевшие, но ещё хранящие золото листвы. Каждое дерево рисовалось легко, будто само просилось на холст.

На переднем плане — лужайка с высокой травой, кое-где ещё зелёной, но местами уже побуревшей. И по этой траве — россыпь жёлтых и багряных листьев, упавших с невидимых деревьев. Каждый листочек Гоги прописывал отдельно, с любовью, чувствуя его форму, его неповторимую красоту.

Время остановилось. Не было больше ни Крида с его авиаторами, ни термоядерных реакторов, ни плазменного оружия. Была только кисть в руке, краски на палитре и рождающийся на холсте мир — мир бунинской прозы, мир русской осени, мир, где красота важнее любых государственных тайн.

Гоги писал и вспоминал детство, которого у него никогда не было, но которое жило в генетической памяти, в коллективном бессознательном русского народа. Усадьбы с липовыми аллеями, яблоневые сады с антоновскими яблоками, пруды, заросшие камышом, охоту с борзыми по первому снегу.

Всё это было до революции, до войн, до индустриализации. Мир, который канул в прошлое, но продолжал жить в книгах, в картинах, в сердцах тех, кто помнил о красоте. Мир, который Бунин сумел сохранить в своих рассказах, как засушенные цветы в старинной книге.

Кисть двигалась сама, без участия сознания. Появлялись новые детали — стог сена вдалеке, дым из трубы невидимой избы, стая журавлей в небе. Каждая деталь была не просто изображением, а эмоцией, воспоминанием, осколком утраченного рая.

Особенно долго он работал над небом. Оно должно было передать то особенное состояние русской осени, когда солнце уже не греет, но ещё светит, когда воздух прозрачен до звона, когда каждое дыхание пахнет увяданием и вечностью одновременно.

Сначала небо было серым, затянутым облаками. Но потом Гоги решил прорвать тучи лучами солнца — пусть они падают на берёзовую рощу, золотят листву, превращают обычный пейзаж в сказку. Так часто бывает в природе — вроде бы пасмурно, а вдруг солнце выглянет, и мир преображается.

Часы на стене тикали, но он их не слышал. Была только работа, только диалог с холстом, только попытка поймать и передать то неуловимое, что делает русскую природу русской. Не яркость южных красок, не экзотика тропиков — тихая, неброская красота средней полосы, которая открывается не сразу, а постепенно, как хорошая книга.

К полуночи основа была готова. Гоги отошёл от мольберта и посмотрел на работу критически. Что-то не хватало. Картина была красивой, но слишком безлюдной. Нужна была жизнь, человеческое присутствие.

Он добавил тропинку, ведущую через лужайку к роще. Узенькую, едва заметную, протоптанную не одним поколением. По этой тропинке когда-то ходили крестьяне за грибами, дети — за орехами, влюблённые — на свидания. Тропинка рассказывала историю без слов.

А потом, почти в последний момент, он решился на главную деталь — на скамейку под берёзами. Простую деревянную скамейку, потемневшую от времени, с облупившейся краской. На такой скамейке мог сидеть герой бунинского рассказа, вспоминая молодость, любовь, всё то, что ушло безвозвратно.

Скамейка была пустой, но в этой пустоте чувствовалось присутствие человека. Может быть, он только что ушёл, а может быть, ещё придёт. Главное — связь между природой и человеком не прерывалась, мост между прошлым и настоящим оставался наведённым.

Работать становилось всё труднее — глаза уставали, рука начинала дрожать. Но останавливаться не хотелось. Слишком долго он не позволял себе такой роскоши — творить для души, без оглядки на задания и сроки.

К трём утра картина была почти готова. Оставались мелкие детали — блики на листьях, тени от облаков, отражение неба в невидимой луже. Но эти детали были самыми важными — они оживляли картину, делали её не просто изображением, а окном в другой мир.

Гоги работал медленно, наслаждаясь каждым мазком. За окном была глухая ночь, город спал, и только он бодрствовал в своей комнате, создавая красоту из ничего. Как алхимик превращает металлы в золото, так художник превращает краски в эмоции, в воспоминания, в мечты.

Постепенно за окном начало светлеть. Сначала едва заметно, потом всё явственнее. Рассвет подкрадывался незаметно, окрашивая небо в нежные розовые тона. И Гоги понял, что это знак — пора заканчивать.

Последними штрихами он добавил росу на траве — мелкие белые точки, которые заставили всю картину засверкать утренней свежестью. Роса была той самой деталью, которая превратила пейзаж в живой организм, в дышащий мир.

Когда первые лучи солнца ударили в окно, картина была закончена. Гоги поставил кисть в стакан с водой и отступил на шаг. На холсте жила русская осень во всей её меланхолической красоте. Золотые берёзы, опавшие листья, пустая скамейка под деревьями. Мир Бунина, мир утраченного детства, мир, где красота была важнее политики.

За окном просыпалась Москва. Где-то хлопали двери, слышались голоса соседей, спешащих на работу. Скоро и ему нужно будет собираться, ехать на Лубянку, продолжать рисовать инструкции по безопасности.

Но сейчас, в эти предрассветные минуты, он был просто художником. Человеком, который сумел поймать красоту и передать её другим. И это было важнее всех государственных тайн, всех термоядерных технологий, всех авиаторов Крида.

Он накрыл картину тканью и пошёл готовить завтрак. День будет трудным, но ночь была прекрасной. И этого достаточно, чтобы жить дальше.

Гоги прошёл на кухню, включил свет и открыл окно — впустить свежий воздух и прохладу июньского утра. За окном уже вовсю щебетали воробьи, где-то во дворе скрипела дверь сарая, слышались голоса соседей, собирающихся на работу.

Поставил на плиту алюминиевый чайник — старый, местами потемневший от времени, но надёжный. Включил газ, синий огонёк весело заплясал под дном чайника. Пока вода закипает, можно заняться остальным.

Открыл буфет и достал продукты. Буханка чёрного хлеба — настоящий «Бородинский», ещё вчерашний, но не зачерствевший. Пачка сливочного масла в промасленной бумаге, кусок докторской колбасы в натуральной оболочке, три яйца в картонном лотке. Банка сгущёнки — роскошь по нынешним временам, но зарплата на Лубянке позволяет такие излишества.

Хлеб резал толстыми ломтями, как учила мать в далёком детстве прошлой жизни. Не экономил — теперь можно себе позволить. Корочка хрустела под ножом, мякиш был плотный, пористый, пахнущий солодом и тмином.

Достал с полки жестяную банку чая — индийского, крепкого, настоящего. Не суррогат военного времени из листьев липы и моркови, а добротный чай, который можно заваривать крепко и пить из стакана с сахаром вприкуску.

Чайник закипел, заверещал носик. Гоги ополоснул заварочный чайник кипятком — старое правило, которое никто не отменял. Насыпал заварку, залил кипятком, накрыл полотенцем. Пусть настаивается как следует, крепким и ароматным.

Пока чай заваривался, принялся за яичницу. Разбил яйца на сковородку — та самая чугунная сковорода, которая досталась ему с квартирой. Тяжёлая, но жарит равномерно, без пригара. Желтки остались целыми, красиво плавали в прозрачных белках.

Масло шипело на сковороде, яйца потихоньку схватывались по краям. Гоги посолил их крупной солью — не мелкой «Экстра», а обычной каменной, которая лучше подчёркивает вкус. Перец не стал добавлять — утром лучше обойтись без острых специй.

Колбасу нарезал наискось, тонкими кружочками. Качественная колбаса, с крупными кусочками сала и нежно-розовым мясом. На срезе виднелись горошины чёрного перца, кусочки чеснока. Такую колбасу делали ещё по довоенным рецептам, когда в мясокомбинатах не экономили на ингредиентах.

Хлеб намазал маслом — толстым слоем, не жалея. Масло было настоящее, сливочное, жирностью не меньше семидесяти двух процентов. Жёлтое, почти золотистое, с тем самым вкусом детства, когда масло ещё не было дефицитом.

На промасленный хлеб разложил кружочки колбасы. Получились аккуратные бутерброды, которые в народе называли просто — «хлеб с колбасой». Незатейливо, но сытно и вкусно. Основа советского завтрака для трудящегося человека.