Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 65

— Знаете, — сказала Аня, — а я сегодня читала Блока. «Двенадцать». Удивительная поэма — и страшная, и прекрасная одновременно.

— «По городу оборванному, по всей стране метёт метель», — процитировал Гоги. — Да, сильная вещь. Хотя многие её не понимают.

— А что там понимать? Революция — это метель, которая сметает старый мир. И идут по этой метели двенадцать красногвардейцев, как апостолы нового времени.

— Вы так думаете? — заинтересовался Гоги. — А мне кажется, поэма гораздо сложнее. Блок ведь сам не знал, к добру это или к злу — вся эта революционная буря.

— Как не знал? — удивилась Аня. — В конце же Христос идёт впереди красногвардейцев. Это же ясно — благословение небес на новый путь.

— А может быть, наоборот? — возразил Гоги. — Может, Христос идёт не впереди, а навстречу им? Останавливает, предупреждает? Ведь сами красногвардейцы Его не видят.

Они остановились у парапета и посмотрели на реку. Разговор о поэзии отвлекал от тяжёлых мыслей, возвращал к нормальной человеческой жизни.

— Интересная трактовка, — задумчиво сказала Аня. — Я как-то об этом не думала. А что вы читаете из современного?

— Честно говоря, времени мало на чтение, — признался Гоги. — Работа отнимает все силы. А вы?

— Твардовского очень люблю. «Василий Тёркин» — удивительная поэма. И смешная, и грустная, и правдивая. Настоящий народный характер.

— Да, Твардовский умеет писать просто о сложном. Без пафоса, без фальши. Помните: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»

— «А между ними — переправа, и ружейный лязг слышна», — подхватила Аня. — Как музыка звучит.

Они медленно шли по набережной, и разговор плавно перетекал от одного поэта к другому. Есенин с его болезненной любовью к России, Маяковский с его революционным надрывом, Пастернак с его удивительными образами природы.

— А из прозаиков кого любите? — спросила Аня.

— Бунина, — не задумываясь ответил Гоги. — «Антоновские яблоки», «Лёгкое дыхание» — это же жемчужины русской прозы.

— Но он же эмигрант, — осторожно заметила Аня. — У нас его почти не издают.

— А искусство не имеет границ, — философски ответил Гоги. — Красота есть красота, где бы она ни родилась.

Разговор становился рискованным, и он поспешил перевести тему:

— А из наших писателей очень люблю Паустовского. «Золотая роза» — удивительная книга о том, как рождается искусство.

— О да! — оживилась Аня. — А его рассказы о природе! «Мещёрская сторона», «Летние дни»… Читаешь и чувствуешь запах трав, шум ветра в листьях.

— У него особый дар — видеть поэзию в обыкновенном. Вот идёт дождь, и для большинства это просто непогода. А для Паустовского — целая симфония звуков и красок.

Они дошли до Крымского моста и повернули обратно. Солнце уже почти зашло, на небе появились первые звёзды. Москва постепенно утопала в вечерних сумерках.

— А знаете, что меня поражает в русской литературе девятнадцатого века? — сказала Аня. — Какая глубина психологического анализа! Толстой, Достоевский, Тургенев — они умели заглянуть в самые потаённые уголки человеческой души.

— Это правда, — согласился Гоги. — Возьмите «Преступление и наказание». Весь роман — это исследование одной человеческой души, её падения и воскрешения.

— А «Войну и мир»! Там целый мир, целая эпоха. И каждый персонаж живой, настоящий. Наташа Ростова, князь Андрей, Пьёр Безухов — как будто знаешь их лично.

— Толстой вообще гений в изображении внутренних монологов, — заметил Гоги. — Помните, как он описывает мысли Левина во время сенокоса? Или размышления князя Андрея под небом Аустерлица?

— Да, это потрясающе! А ещё меня восхищает, как они умели соединять личное и общественное. У них нет чисто камерных историй — всё связано с эпохой, с историей, с судьбой страны.

Разговор о литературе действовал на Гоги как бальзам. После всех сегодняшних потрясений он снова чувствовал себя человеком, а не винтиком в государственной машине. Литература напоминала о вечных ценностях, о том, что есть в жизни нечто более важное, чем политика и тайные технологии.

— А из поэтов прошлого века кого больше любите? — спросил он.

— Пушкина, конечно, — улыбнулась Аня. — «Евгений Онегин» — это же энциклопедия русской жизни. И стихи удивительные: «Я помню чудное мгновенье…»

— «Передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты», — продолжил Гоги. — А мне ещё очень нравится Лермонтов. Особенно поздние стихи — «Выхожу один я на дорогу…»

— Лермонтов — это космос, — мечтательно сказала Аня. — У него такое ощущение бесконечности, вечности. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…»

Они остановились на том же месте, где встретились в первый раз. Звёзды уже ярко светили на небе, и Аня, как всегда, подняла голову к небу.

— А вы знаете, — сказала она, — иногда мне кажется, что поэты девятнадцатого века умели лучше нас чувствовать связь с космосом, с вечностью. У них нет этой суеты, этой спешки, которая характерна для нашего времени.

— Может быть, они просто жили медленнее, — предположил Гоги. — У них было больше времени для размышлений, для созерцания.

— А может, они были ближе к природе? Сейчас все в городах живут, от земли оторвались. А тогда даже в столицах чувствовали смену времён года, слышали пение птиц.

— Это точно. Помните у Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Когда в последний раз мы так радовались зимнему утру?

Они долго стояли у реки, разговаривая о поэзии, о красоте, о том, как искусство помогает человеку оставаться человеком в любых обстоятельствах. Гоги чувствовал, как напряжение дня постепенно отпускает, как душа снова обретает равновесие.

— Спасибо вам за эту встречу, — сказал он, когда стемнело совсем. — После тяжёлого дня это было как глоток свежего воздуха.

— И вам спасибо, — улыбнулась Аня. — Редко встретишь человека, с которым можно так поговорить о литературе. Обычно все только о работе да о бытовых проблемах.

— Увидимся в пятницу?

— Конечно. До свидания, Георгий Валерьевич.

— До свидания, Аня.

Он проводил её до перекрёстка и только тогда поймал такси домой. В машине сидел молча, переваривая впечатления дня. Утром — термоядерные реакторы и роботы-убийцы. Вечером — разговор о Пушкине и Лермонтове. Две реальности, два мира, между которыми он теперь должен был жить.

Но разговор с Аней напомнил ему главное — что бы ни происходило в мире политики и технологий, есть вещи вечные, непреходящие. Поэзия, красота, человеческие чувства. И именно ради этого стоит жить и работать, даже если приходится хранить страшные тайны.

Глава 29

Домой Гоги добрался уже в полной темноте, но сон не шёл. Разговор с Аней о русской литературе разбудил в нём что-то давно дремавшее, заглушённое служебными заботами и государственными тайнами. В голове звучали строки из «Антоновских яблок»: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести».

Он прошёл к своему мольберту, который стоял у окна покрытый тканью. Давно не работал для души, всё только служебные задания да помощь в артели. А ведь когда-то живопись была его единственной радостью, единственным способом выразить то, что не передать словами.

Снял ткань, поставил чистый холст. Достал из коробки краски — те самые хорошие краски, что купил на первые большие деньги от Берии. Выдавил на палитру охру, умбру жжёную, кадмий жёлтый, белила. Осенние цвета, цвета увядающей, но не умирающей красоты.

Включил настольную лампу и начал делать первые мазки. Никаких набросков, никаких эскизов — пусть рука ведёт кисть туда, куда подсказывает сердце. Сначала появился дальний план — размытые контуры холмов, подёрнутых утренней дымкой. Мягкие, текучие линии, написанные почти прозрачными красками.