Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 28

Отхлебнул ещё чифиру. Крепость напитка начинала действовать — мысли становились острее, яснее.

«А может, так и надо?» — подумал художник, глядя на костёр-алтарь с месяцами-воинами вокруг. — «Советские дети растут в суровое время. Война закончилась всего пять лет назад. Они должны быть сильными».

Вспомнилась ему соседская девчонка — как играла в войну с мальчишками, не боялась ни драк, ни синяков. Быть может, именно таким детям и нужны подобные сказки?

Пепел падал на стол. Гоги машинально стряхивал его и закуривал следующую папиросу. Чифир кончился — заварил новый, ещё крепче.

Два часа ночи. Три. Четыре.

Мысли плыли и переплетались, как дым от папирос. Он думал о Георгии Гогенцоллере, чьими руками рисовал. О том немецком художнике, что прошёл войну и видел смерть. Его рука помнила не только кисть — она помнила винтовку, штык, гранату.

«Может, поэтому и выходят такими мрачными?» — размышлял Гоги. — «Рука фронтовика не умеет рисовать безобидно».

Половина пятого. За окном чуть посерело — приближался рассвет.

Он снова посмотрел на иллюстрации. Да, мрачные. Да, суровые. Но разве жизнь не такова? Разве мир вокруг розовый и пушистый?

«Пусть ребёнок с детства знает, — подумал художник, допивая остатки чифиру, — что красота бывает разной. И что даже в сказке приходится сражаться за счастье».

Последняя папироса сгорела. Гоги растёр её в блюдце и откинулся на стуле. В комнате пахло табачным дымом и крепким чаем.

Где-то вдалеке прокричал петух. Скоро утро. Скоро узнается, понравились ли его воины-месяцы дочери всесильного Берии.

А пока он просто сидел в полумраке барачной комнаты, окружённый призраками своего искусства, и думал о том, что каждый художник рисует мир таким, каким видит его. А он видел мир местом, где даже сказочные месяцы должны быть готовы к бою.

Последняя папироса догорела до фильтра, и Гоги с досадой отбросил окурок в блюдце. Мрачные мысли об иллюстрациях не отпускали — словно чёрные вороны кружили над головой, каркая о неопределённом будущем. Месяцы-воины смотрели с рисунков суровыми глазами, напоминая о том, что завтра его работу будет оценивать сам Берия.

«Довольно, — подумал художник и решительно отодвинул стопку иллюстраций. — Хватит терзать себя».

Он взял чистый лист бумаги и положил перед собой. За окном медленно светало — первые лучи солнца пробивались сквозь облака, окрашивая небо в нежно-розовые тона. Именно эта мягкая красота рассвета и подсказала ему, что рисовать.

«Что-то воздушное, — подумал Гоги, макая кисть в белила. — Что-то лёгкое, как дыхание».

Первые мазки легли на бумагу почти невесомо — едва заметные облачка, словно пух одуванчика, подхваченный ветром. Но постепенно под кистью начали проступать очертания, и Гоги понял, что рисует.

Облака превращались в лошадей.

Белогривые, воздушные, они неслись по синей водной глади, оставляя за собой серебристые буруны пены. Копыта их не касались воды — они скользили над поверхностью, как мираж, как сон, как детская мечта о полёте.

— Что ты там рисуешь? — сонным голосом спросила Нина.

— Лошадок, — ответил Гоги, не отрываясь от работы. — Облачных лошадок.

Кисть порхала в его руках, словно живая. Белая краска смешивалась с голубой, создавая переливы, похожие на солнечные блики на воде. Грива у лошадей развевалась на ветру — не обычная, а будто бы облачная, состоящая из тонких перистых облаков, что тянутся по небу в ясный день.

Нина тихо подошла и встала за его спиной.

— Красиво, — прошептала она. — Как во сне.

— Может, это и есть сон, — отозвался художник, добавляя тонкими мазками отражение лошадей в воде. — Сон о том, что можно убежать куда угодно. Хоть на край света.

Водная гладь под копытами облачных скакунов была спокойной, как зеркало. Лишь там, где они касались поверхности, расходились круги — но не обычные, а светящиеся, словно каждое прикосновение оставляло на воде золотистый след.

Гоги отложил кисть с белилами и взял тонкую — для деталей. Начал прорисовывать глаза лошадей. Они получались не лошадиными — слишком мудрыми, слишком человечными. В них читалась древняя печаль и одновременно безграничная свобода.

— Куда они скачут? — спросила Нина, осторожно касаясь его плеча.

— В никуда, — ответил Гоги. — И оттого это самое прекрасное путешествие.

Он добавил на горизонте едва заметную полоску далёкого берега — не конкретного места, а просто намёка на то, что путь имеет цель, пусть и недостижимую. Берег тонул в утренней дымке, словно мираж в пустыне.

Солнце за окном поднималось выше, и его лучи проникали в комнату, освещая рисунок. Облачные лошади словно ожили — казалось, ещё мгновение, и они сорвутся с бумаги, помчатся по воздуху, унося с собой все тревоги и печали.

— Знаешь, о чём я думаю, глядя на них? — сказал Гоги, откладывая кисть.

— О чём?

— О том, что каждый человек в душе — такая же облачная лошадь. Стремится куда-то вдаль, мечтает о свободе, но привязан к земле тысячью нитей.

Нина обняла его за шею сзади.

— А ты? Ты тоже хочешь убежать?

Художник задумался, глядя на своё творение. Лошади на рисунке замерли в вечном беге — прекрасные, свободные, недосягаемые.

— Иногда, — честно ответил он. — Особенно когда думаю о том, что завтра покажут Берии мои иллюстрации. Хочется оседлать такую лошадку и умчаться туда, где никто не спросит, почему Январь у меня похож на атамана, а не на дедушку-мороза.

— Но ты не убежишь.

— Нет, — Гоги покачал головой. — Не убегу. Потому что бегство — это тоже вид рабства. Рабства перед страхом.

Он взял самую тонкую кисточку и добавил последние детали — блики солнца на гривах, мерцание звёзд в глазах лошадей, тонкую рябь на воде от лёгкого ветерка.

— Готово, — сказал он и отложил кисть.

Рисунок лежал перед ними, источая какое-то особенное спокойствие. В отличие от воинственных месяцев, облачные лошади не требовали ничего от зрителя — ни восхищения, ни страха, ни размышлений. Они просто были, неслись в своём вечном беге, даря умиротворение.

— Это тебе, — сказал Гоги, поворачиваясь к Нине.

Девушка приняла рисунок как драгоценность.

— Спасибо, — прошептала она. — Повешу над кроватью. Пусть они мне снятся.

За окном наступало утро. Скоро проснутся соседи, начнётся новый день, полный неизвестности. Но сейчас, в эти минуты рассветной тишины, Гоги чувствовал в душе такое же спокойствие, что излучали его облачные лошади.

Мрачные мысли отступили. Воины-месяцы на иллюстрациях больше не казались угрожающими — они были просто другой гранью его таланта, суровой и честной. А эти лошадки — светлой и мечтательной.

Художник имеет право на обе.

Стук в дверь прозвучал ровно в семь утра — как всегда пунктуально. Гоги допивал остатки утреннего чая и даже не вздрогнул. Нина замерла с чашкой в руках, но он спокойно погладил её по плечу.

— Открывай, — сказал он просто.

На пороге стояли двое в штатском — те же лица, что и месяц назад. Чёрный воронок ждал у барака, поблёскивая лаком в утренних лучах солнца.

— Георгий Валерьевич Гогенцоллер? — спросил старший, хотя прекрасно знал ответ.

— Да, это я, — художник встал, надел пиджак и взял стопку иллюстраций со стола. — Пошли.

Никаких прощаний, никаких слёз. Нина только крепко сжала его руку — и он ответил тем же. Всё было сказано ночью, когда рисовал облачных лошадей.

Сел в машину, как садился в трамвай — обыденно, без драматизма. Воронок тронулся, и Москва поплыла за окном размеренно и неторопливо.

«Машина — просто машина, — подумал Гоги, глядя на затылок водителя. — Люди — просто винтики. Система работает, как часы. И я — тоже винтик. Только художественный».

За окном разворачивалась утренняя жизнь столицы. Дворники подметали тротуары неспешными движениями, словно расчёсывали волосы спящему городу. Молочницы везли бидоны на тележках — белые пятна среди серых домов. Трамваи скрипели на поворотах, увозя людей на работу, к станкам, в учреждения, к своим маленьким, важным только для них самих делам.