Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 27

Завтра начнётся новая жизнь. Художник на службе у системы, которая чуть его не убила. Парадокс, но таково время.

Главное — остаться собой. Не сломаться, не предать искусство. Рисовать так, чтобы дети видели красоту, а взрослые — не находили повода для обвинений.

Тонкая грань, по которой теперь придётся идти всю жизнь.

Если, конечно, жизнь продлится достаточно долго.

Глава 13

Гоги сидел за мольбертом в углу комнаты, и от его сосредоточенности веяло чем-то почти мистическим. Палитра в его левой руке походила на поле сражения — краски застыли в ожидании, словно воины перед решающей битвой.

— Что ты там колдуешь? — поинтересовалась Нина, заглянув художнику через плечо.

— Рисую зиму, — отвечал Гоги, макая кисть в белила. — Только не ту, что в детских книжках показывают.

Первый мазок лёг на бумагу с какой-то особенной решительностью. Снег под его кистью получался не пушистым и безобидным — каждая снежинка летела сквозь метель остриём вперёд, словно осколок стали. А мачеха… Боже правый, что за мачеха! Не сварливая торговка, а суровый военачальник в одеждах цвета воронова крыла с лицом, высеченным из льда.

— Страшновато выходит, — прошептала девушка.

— Сказки и должны пугать, иначе чему научат? — философски заметил художник, добавляя в белую краску чуть синевы.

Падчерица под его кистью превратилась не в жалкую сиротку, а в юную воительницу с корзиной за спиной, как с походной сумкой. Одежда рваная, но осанка гордая, несгибаемая. След в снегу за её спиной прочерчивался прямой линией, решительно и без колебаний.

В дверь без стука вошёл Пётр Семёнович — как всегда по-хозяйски.

— Опять художишь? — проворчал сосед, но тут же присвистнул, взглянув на рисунок. — Ничего себе девчонка! На партизанку смахивает.

— Это падчерица из «Двенадцати месяцев», — пояснил Гоги, тщательно прорисовывая складки одежды. — Ей предстоит встретиться с самими месяцами.

— И как же они у тебя выглядят, эти месяцы?

Художник загадочно улыбнулся и взял чистый лист. Под его кистью стал появляться Январь — но какой Январь! Старый степной атаман с белой бородой, развевающейся на морозном ветру. Широкополая шапка надвинута на глаза, а в руках не шашка, а посох, увенчанный кристаллом льда размером с кулак. За его спиной угадывались силуэты остальных — братство месяцев, каждый со своим оружием времени.

— Батюшки, — прошептала Нина. — Как живые!

Гоги перевернул лист и принялся за Март. Молодой всадник в доспехах цвета первой зелени, шлем украшен ветками вербы. Сабля обнажена, и с клинка капает не кровь — весенний дождь. Каждая капля, падая на землю, превращается в подснежник.

— А этот-то зачем с саблей? — удивился Пётр Семёнович.

— Март — месяц-воин, — объяснил художник, прорисовывая детали доспехов. — Он сражается с зимой не на жизнь, а на смерть.

Июль появился следующим — огненный всадник в алых одеждах, волосы пылают, как солнечные языки. В руках не сабля — серп, что жнёт не колосья, а сами лучи света, превращая их в золотую пыль.

— А костёр как нарисуешь? — спросил сосед с любопытством. — Тот, где все месяцы собираются?

Гоги задумчиво покрутил кисть в пальцах, затем решительно взялся за новую композицию. Костёр под его рукой превратился в алтарь в центре древней арены, языки пламени взмывали к небу колоннами. Двенадцать силуэтов вокруг огня не сидели мирно на пеньках — они стояли в боевых стойках, словно совет военачальников перед решающей битвой. Дым от костра не рассеивался, а сплетался в узоры, рассказывающие историю года: рождение, рост, увядание, смерть и снова рождение.

Заглянул Василий Иванович:

— А это что за сборище? На казачий круг похоже.

— Месяцы советуются, кому помочь девчонке, — объяснил художник. — В сказке они добрые.

— А тут как в жизни выходит, — хмыкнул старик. — Каждый своё мнение имеет.

Нина погладила Гоги по плечу.

Гоги окунул кисть в малиновую краску — цвет русских платков и хохломской росписи — и добавил на одежду мачехи узор из традиционных завитков:

— Он сказал сделать красиво. Не уточнил, в каком стиле.

Последний мазок лёг на бумагу, завершая образ Декабря — седого богатыря в медвежьей шубе, с булавой из сосулек в могучей руке. Гоги отложил кисть и откинулся на спинку самодельного стула. Двенадцать листов лежали перед ним веером — каждый месяц смотрел со страницы, как живой воин времени.

— Готово, — тихо проговорил он и глубоко выдохнул.

Нина подошла ближе, рассматривая иллюстрации одну за другой. Её глаза останавливались то на свирепом лице Января-атамана, то на юной падчерице с корзиной за спиной, то на эпическом костре, вокруг которого собрался совет месяцев.

— Красота какая, — прошептала она. — Страшная, но красота.

Пётр Семёнович покачал головой:

— Ну и фантазия у тебя, Гоша. Детскую сказку в богатырскую былину превратил.

— А что, по-моему, так даже лучше, — вмешался Василий Иванович, разглядывая рисунок через очки. — Ребёнок посмотрит и подумает: «Вот они какие, месяцы-то. Серьёзные дяди». Не какие-нибудь там деды-морозы.

Гоги собрал иллюстрации в аккуратную стопку и перевязал тесёмкой. В животе что-то неприятно сжалось — завтра эти рисунки увидит дочь самого Берии. А может, и сам Лаврентий Павлович взглянет.

— Георгий, — окликнул его Николай Петрович из-за стола, где играл в домино с Марьей Кузьминишной, — а не жалко тебе такую красоту отдавать?

Художник пожал плечами:

— Искусство на то и существует, чтобы его видели. А не лежало в сундуке.

— Правильно говоришь, — одобрила Марья Кузьминишна, передвигая костяшку. — Талант зарывать — грех.

Гоги встал, подошёл к окну и выглянул на вечернюю Москву. Где-то там, в своём кабинете, сидит человек, одним словом способный решить его судьбу. Понравятся ли ему эти дерзкие, не вполне детские иллюстрации? Или покажутся слишком странными, чуждыми?

— А дальше будь что будет, — тихо сказал он, глядя на огоньки в окнах соседних бараков.

Нина подошла и взяла его под руку:

— Не переживай. У тебя золотые руки. Это любой поймёт.

— Даже Берия? — усмехнулся Гоги.

— Особенно Берия, — серьёзно ответила девушка. — Он ведь не дурак. Должен понимать, что такое настоящее искусство.

Художник обнял её за плечи. В груди теплилась странная лёгкость — он сделал всё, что мог. Вложил в эти рисунки и мастерство Георгия Гогенцоллера, и воспоминания Алексея Воронцова, и собственное понимание красоты. Теперь остаётся только ждать.

— Завтра узнаем, — пробормотал он и крепче прижал к себе Нину.

За окном плыли вечерние тени, а в комнате горела керосиновая лампа, освещая стопку рисунков — двенадцать месяцев, ставших воинами времени в руках художника, который сам был пришельцем из другого времени.

Когда соседи разошлись по своим углам, а Нина уснула на узкой кровати, Гоги достал из сундука пачку «Беломора» и заварил чифир — крепкий, как дёготь. Сел за стол напротив своих иллюстраций и закурил.

Керосиновая лампа бросала на рисунки неровные тени, отчего месяцы-воины казались ещё более живыми. Январь-атаман прищуривался сквозь дым, словно оценивая художника. Март сжимал рукоять сабли. Декабрь хмуро глядел из-под насупленных бровей.

Гоги затянулся и отхлебнул чифиру. Горькая жидкость обожгла горло, но мысли прояснились.

«А не слишком ли?» — подумал он, рассматривая падчерицу с корзиной за спиной. Девочка на рисунке больше походила на юную партизанку, нежели на сказочную героиню. Решительный взгляд, сжатые губы, никакой детской наивности.

Часы на стене отсчитывали время размеренно. Половина первого ночи. Гоги стряхнул пепел в блюдце и закурил новую папиросу.

«Сколько лет дочери Берии?» — размышлял он. — «Семь? Десять? А может, уже подросток?»

Он представил маленькую девочку, открывающую книжку и натыкающуюся на свирепое лицо мачехи-военачальника. Не заплачет ли? Не приснятся ли кошмары?