Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 22

— Почему не построят?

— Слишком красивый. Сказали — изысканно.

Нина посмотрела на чертежи, потом на начатую гравюру.

— А мне нравится. Как в сказке. Жаль, что такие дворцы только на бумаге остаются.

Через неделю работа была готова. Гоги сделал пробный оттиск — аккуратно нанёс краску на пластину, приложил бумагу, прокатал под прессом.

Результат превзошёл ожидания. Дворец получился живым, объёмным. Игра света и тени придавала архитектуре торжественность. Здание словно готово было принять первых посетителей.

Щусев пришёл точно в срок. Увидел гравюру и ахнул.

— Господи, да это же… это лучше, чем я задумывал! Вы оживили мой проект.

— Вам нравится?

— Восхищаюсь! — Щусев не мог оторваться от оттиска. — Вот что значит настоящий художник. Смотреть умеете.

Он расплатился полностью — полторы сотни, как обещал.

— А можно ещё один оттиск? Для архива.

— Конечно.

Гоги сделал второй экземпляр. Щусев аккуратно упаковал гравюры в папку.

— Будем надеяться, что красота победит, — сказал он на прощание.

Но через месяц в газетах появилась заметка о начале строительства нового дворца культуры. Фотография показывала бетонную коробку без единого украшения. Типовой проект, дёшево и быстро.

А гравюра лежала в папке у Щусева — памятник несбывшейся мечте об архитектуре, где красота важнее экономии.

Ещё один мир, который остался только на бумаге.

После ухода Щусева Гоги почувствовал потребность в простой, успокаивающей работе. Гравюра далась нелегко — слишком много мелких деталей, слишком высокая ответственность. Хотелось взяться за что-то знакомое, не требующее напряжения.

Из сундука достал заготовку из липы — кусок размером с ладонь, уже обструганный и отшлифованный. Сел к окну, взял самый удобный нож. За окном накрапывал дождик, но в комнате было тепло и уютно.

Что вырезать? Что-то советское, патриотичное. Красноармейца времён Гражданской войны — в будёновке, с винтовкой, в шинели. Классический образ, который не вызовет подозрений.

Первые надрезы — общий силуэт. Фигура в полный рост, в динамической позе. Не парадное по стойке «смирно», а живое движение. Солдат идёт в атаку или на марше — живой человек, а не застывший памятник самому себе.

Нож входил в липу легко и мягко. Стружка падала тонкими завитками, обнажая светлую древесину. Приятная, медитативная работа — руки заняты, но мысли свободны.

Постепенно из заготовки проступала фигура бойца. Гоги работал от общего к частному — сначала основные массы, потом детали. Голова в будёновке, туловище в гимнастёрке, ноги в портянках.

Особое внимание уделил винтовке. Трёхлинейка Мосина — легендарное оружие, которое помнил ещё по фронту. Длинный ствол, деревянное ложе, характерный затвор. Вырезал аккуратно, соблюдая пропорции.

— Что делаешь? — спросил Пётр Семёнович, заглянув в комнату.

— Красноармейца. Времён Гражданской войны.

— А, понятно. Хорошее дело.

Пётр Семёнович посмотрел на работу, одобрительно кивнул и ушёл. А Гоги продолжал резать. Лицо под будёновкой — молодое, решительное. Не портрет конкретного человека, а собирательный образ защитника революции.

Шинель развевается на ветру — несколько точных линий передавали движение ткани. На груди — красноармейская звезда, на ремне — штык-нож. Всё как полагается историческому красноармейцу.

К вечеру основная резьба была закончена. Гоги отшлифовал фигурку тонкой наждачкой, убрал все неровности. Красноармеец получился динамичным, выразительным.

Теперь роспись. Достал краски, кисти, начал с гимнастёрки. Цвет защитный — серо-зелёный, выцветший. Не парадная форма, а фронтовая, потёртая.

Шинель — серая, тяжёлая. Обмотки на ногах — грязно-белые. Сапоги — чёрные, стоптанные. Всё как было на самом деле — война не место для чистоты и лоска.

Винтовку красил особенно тщательно. Металлические части — тёмно-серые, с отблесками. Деревянное ложе — коричневое, потёртое от долгого использования. Ремень — кожаный, почерневший от времени.

Лицо — главное в любой фигурке. Гоги рисовал тонкой кистью — розоватая кожа, карие глаза, русые усы. Выражение серьёзное, но не суровое. Человек, который знает, за что воюет.

Будёновка — красная, со звездой. Символ Красной Армии, знак новой эпохи. Раскрашивал аккуратно, помня о символическом значении.

— Какой красивый! — восхитилась Нина, заглянув к нему. — Как живой.

— Спасибо. Хотелось передать дух того времени.

— Ах да, ты же воевал…

— Да. Но Гражданская была до моего рождения.

— Но всё равно передал правильно. Видно, что понимаешь.

Последние штрихи — блики на глазах, тени на складках одежды, потёртости на снаряжении. Фигурка ожила, стала объёмной.

Гоги поставил красноармейца на подоконник рядом с другими работами. Теперь там стояли птичка, мудрый старик и боец революции. Разные эпохи, разные судьбы, но все — частицы большой истории.

Работа над фигуркой успокоила, привела мысли в порядок. Простое ремесло лечило лучше любых лекарств. Руки помнили правильные движения, глаз безошибочно определял пропорции.

За окном стемнело. Гоги убрал краски, вымыл кисти. Рабочий день закончен, можно отдохнуть. А красноармеец будет стоять на окне, напоминая о героическом прошлом страны.

Даже в мелочах можно служить искусству. Даже простая резная игрушка может нести в себе историческую память.

И это тоже важно.

Глава 11

Вечером Гоги сидел у окна с дымящимся стаканом крепкого чая. Заварка была почти чёрной — чифир, что пили в лагерях и на зоне. Горький, вязкий, но прогонял усталость и наводил на размышления.

Красноармеец на подоконнике смотрел вдаль своими карими глазами. Фигурка получилась удачной — живой, характерной. Но что-то в ней будило неприятные воспоминания.

Гоги затянулся папиросой. «Казбек» — крепкий табак, от которого першило в горле. Дым плыл к потолку серыми кольцами, размывая контуры комнаты.

Война. Всё время возвращался к войне. Кёнигсберг, контузия, госпиталь… Но память была как рваная плёнка — то ясные кадры, то провалы. И чужие воспоминания, которые не понимал откуда.

Он допил чай, налил ещё. Чифир бодрил, но заставлял нервы звенеть. В голове крутились обрывки — взрывы, крики, запах гари. Чьи это воспоминания? Георгия Гогенцоллера или кого-то другого?

Папироса догорела. Гоги затушил окурок, закурил новую. Руки слегка дрожали — от крепкого чая или от нервов. За окном кто-то хлопнул дверью.

И тут началось.

Сначала звук — далёкий свист, нарастающий. Снаряд. Гоги знал этот звук, различал калибр по тону. Сто двадцать второй, летит мимо. Но свист нарастал, приближался…

— Ложись! — заорал он и рванул под стол.

Взрыв. Оглушительный, рвущий барабанные перепонки. Штукатурка сыпалась с потолка, стёкла звенели. Где-то кричали раненые, где-то горел БТР.

Гоги лежал под столом, прижимался к полу. Сердце колотилось, пот заливал глаза. Он видел две картинки одновременно — комнату в бараке и разрушенную улицу немецкого города.

— Медсанбат! — прохрипел он. — Где медсанбат?

Но никто не отвечал. Была только тишина барачного вечера да стук собственного сердца. Гоги лежал и понимал — опять накрыло. ПТСР, как называли это врачи.

Стиснул зубы, заставил себя дышать ровно. Вдох-выдох, вдох-выдох. Считал до десяти, потом сначала. Техника, которой научился ещё в госпитале.

Постепенно видения отступали. Разрушенный город растворялся, оставалась только комната. Стол, стул, красноармеец на подоконнике. Реальность возвращалась по кусочкам.

Гоги выполз из-под стола, сел на стул. Руки дрожали, рубашка прилипла от пота. Но самое страшное прошло. Нужно было только собраться, привести себя в порядок.

Налил чаю из заварочного чайника. Рука дрожала, чай расплескался на стол. Ничего, бывает. Главное — не поддаваться панике.

Закурил папиросу. Первая затяжка показалась горькой, но следующие легли нормально. Табак успокаивал, возвращал к привычному ритму жизни.