Страшные истории для бессонной ночи (сборник) - Вдовин Андрей - Страница 6

Светлана шикнула на не в меру смешливую сестренку.

— Дождешься у меня!

— Ну а кто тогда, как думаешь? — стала приставать Нюська.

— Может, Гришка Свиридов? — неуверенно подала голос средняя, Дашка.

— Да ну вас! — отмахнулась от них Светлана. — Связалась с вами, мелюзгой. В следующий раз лучше с подругами гадать буду — вот уйду на Крещенье к Зоське Даниловой, там таких малолетних не держат. — И она нагнулась за пимом.

— Ой-ой, надо же, взрослая какая, прямо тетенька! — ехидно зазудела Нюська.

— Да уж повзрослее тебя, балаболка, — беззлобно отозвалась Светлана.

— Дарья, она нос задирает — давай ее в снегу вываляем! — выпалила Нюська — и тут же отскочила подальше от старшей сестры, опасаясь возмездия.

Но Светлана, похоже, пропустила Нюськины подковырки мимо ушей. Она вдруг ойкнула и торопливо стянула с ноги многострадальный пим. Сестры уставились на нее в недоумении — хотели было что-то сказать, но Светлана уже запустила руку внутрь…

Нюська с Дашкой так и ахнули.

— Цветок! Настоящий? Откуда?!

Светлана, держа в руках Петрухину розу, медленно завертела головой по сторонам.

— От суженого, надо думать… — в голосе ее слышались изумление и тихий восторженный трепет, а взгляд продолжал скользить по улице.

У Петрухи внутри все пело и ликовало. Но в следующий миг парнишку прошибло жаркой дрожью: глаза его встретились с ищущим взглядом Светланы. Он даже приготовился уже встать да во всем повиниться, ведь и думать не думал, что можно не заметить человека с шести-то шагов! Однако пристальный взор Светланы задержался на нем лишь самую малость — и сейчас же скользнул дальше. Неужто не заметила? В душе у Петрухи заворошилась причудливая смесь облегчения и досады.

— Да нет тут никого, — проговорила Нюська, тоже малость поозиравшись. — Удрать успел… Дай розу-то подержать!

— Бежим лучше в дом скорей, замерзнет ведь цветок! — вмешалась Дашка. — Мороз-то, чуешь, так и кусает. Пошли, Светка, чего медлишь!

Светлана будто не слышала — все продолжала оглядывать улицу. Тогда сестры, не сговариваясь, подхватили ее под руки — и не успел Петруха и глазом моргнуть, как ворота с сердитым скрипом затворились.

«Вот чудачки, — усмехнулся Петруха не без тайного самодовольства. — Деревяшку за живую розу приняли! А Светлана-то… прямо онемела вся… Ничего, дома поуспокоятся, умом пораскинут — смекнут, что не каждый на селе сумеет такую работенку исполнить. И гадать долго не придется, откуда подарочек…»

Очень довольный собой, он поднялся из своего укрытия. На душе было радостно и неспокойно: ему казалось, что лицо его пышет жаром от восторга, а кровь в жилах бурлит, точно вино. Хотелось совершить что-нибудь буйное, озорное… Он весело гикнул — и помчался по улице, не чуя под собой ног. Опомнился только напротив собственного дома. А на углу заметил толпу ряженых. И его тут же осенило — теперь он знал, что делать.

Без долгих рассуждений вбежал во двор. Окна дома темнеют слепыми пятнами: там, небось, все уже почивают. Он пробрался в отцовский сарай. Ноздри сразу же приятно защекотал знакомый запах стружки и столярного клея.

Петруха принялся шарить ощупью там и сям. В спешке запнулся о колоду, но даже не почувствовал боли… Ага, вот груда пакли. Отодрать кусок побольше — сгодится на бороду… Моток бечевки — тоже пойдет в дело… А это что? Старый мешок из-под стружки… А вот бадейка деревянная — на голову ее, поверх шапки. Только первым делом тулуп наизнанку выворотить… Лицо — сажей перемазать…

Спустя короткое время Петруха выскочил из столярни преображенным. Теперь и его никто не узнает! Даже вон Полкан высунулся из конуры — зарычал, назад залез. Не признал, брехун старый, испугался!

А Петруха молодцевато вытащил из плетня жердину — посох будет! — и махнул за ворота.

Ряженые все так же толпились в проулке за соседним домом. Петруха направился туда.

Казалось, его появления никто не заметил. Да Петруха своим нарядом не очень-то и выделялся — были тут облачения куда причудливее. Какие-то полуптицы-полузвери — косматые да горбатые, с клювами и рогами, с лохмотьями растопорщенных крыльев. Лица почти у всех скрыты под жутковатыми рожами — у кого из корья березового да соснового, у кого из шкур или тряпья, а иные деревянные и размалеваны так, что… мама родная! Оно и понятно: испокон веку ряженые на Святках изображают нечистую силу, что догуливает последние денечки свои и оттого беснуется, дурит… Но что-то не мог Петруха припомнить, чтоб раньше на селе так вычурно рядились. И сколько ни силился распознать хоть кого-нибудь под диковинным обличьем — не получалось. И от этого еще больше захватывало дух…

— Чей черед? — раздался гулкий, утробный голос.

Петруха заозирался, пытаясь угадать, кто говорит.

— Вот его! — проурчал кто-то у него под самым боком.

И тут Петруху пихнули в спину — так и полетел вперед. Не удержался на ногах и повалился на утоптанный снег, чуть бадейка с головы не слетела. Вокруг грянул хохот.

— Гляди-ка, в нашем полку прибыло!

— А ну потешь нас, бородатенький!

Петруха поднялся с четверенек, смущенно улыбаясь и теребя в руках посошок. Со всех сторон на него пялились безобразные рожи, словно чего-то ждали.

— А что делать-то нужно?

Снова взрыв смеха.

— А что душе угодно, — шагнул вперед один ряженый, с головы до ног обмотанный рыбацкой сетью — лица вовсе не видать.

Петруха перемялся с ноги на ногу.

— Да не знаю я…

— Ну поведай чего-нибудь этакого, — подсказал замотанный.

— А чего?

— Экий ты туголобый, а еще бороду отрастил! — Ряженый притопнул ногой под общее веселье.

Петруха ничуть не обиделся: всем известно, что на зубоскальство ряженых обижаться глупо. А вот ответить насмешкой на насмешку — пожалуйста. Он сейчас же осмелел и выпалил:

— Борода — что! А вот тебя, скажи на милость, из какой проруби выловили?

Окружающие так и брызнули смехом.

Ряженый воздел обмотанную сетью руку и примирительно похлопал Петруху по спине:

— Ладно уж, поди прочь, коли народ потешить нечем.

— А ты сам-то больно на потешки горазд, рыбья твоя душа? — делано вскинулся Петруха.

— А то как же, — степенно отозвался замотанный. — Чего, к примеру, тебе поведать, борода облезлая?

На какое-то мгновение Петруха растерялся, но, видя, с каким выжиданием на него посматривают со всех сторон, бухнул:

— Расскажи, к примеру, как ты в детстве чуть от страха не обделался!

Замотанный, казалось, ничуть не смутился.

— В Святки или в какое другое время? — уточнил он.

Петруха прыснул:

— Я смотрю, с тобой это не раз случалось?

Ряженый смиренно развел руками:

— Грешен, признаю…

— Ну давай про Святки, — кивнул Петруха с таким видом, будто оказывал милость.

А сам вышел из круга и встал среди прочих.

— Значит, годков пять мне тогда было, — начал свой рассказ замотанный. — Святки, правда, только еще близились, а на самом-то деле все приключилось аккурат в Рождественский сочельник… Одним словом, подошел к концу Филиппов пост, наступил вечер перед Рождеством. Собрались мы, стало быть, всем семейством за столом — бабка, отец с матерью, брат с сестрой да я. А на столе, как водится, кутья, блины, кисель… Я, помню, страсть кисель любил! Бывало, как сочельника дождусь, так за один вечер кружек по пять выхлебываю…

— Ты не отвлекайся, — бросил кто-то из толпы. — Дело говори.

— Ну так ведь я и говорю… Расселись мы, значит. А на столе, понятное дело, свеча стоит, да еще одна миска с блинком да кутьей — для деда, стало быть. Он ведь у нас под самый рождественский пост того… преставился… Вот оно как, значит… Ну, сидим мы, ужинаем, я кисель знай себе дую… Кружки четыре уже в себя влил — и еще у мамки прошу. А она мне: нету, мол, больше, видишь — опустел кувшин-то! А я-то знаю, что у нее в печке еще полная корчага стоит. И давай опять упрашивать: налей да налей! Она поначалу отмахивалась: хватит, мол, а то потом ночью пойдет беготня… А я все не унимаюсь — уж так киселя хочется…