Колония лжи - Терри Тери - Страница 20

Ей никто не отвечает. Я прячу свои мысли глубоко-глубоко, так, чтобы она не увидела их. Я заражу его и буду смотреть, как он умирает. Или же сначала отдам его Каю — может, мы узнаем что-то полезное.

Думаю, Фрейя и сама в состоянии догадаться, что ничего хорошего его не ждет. Она, конечно, против насилия, ведь ей же не понравилось, что кто-то стрелял в полицейского, а раз так, то может уйти? Уйти, даже если кто-то виноват в стольких смертях?

Но прежде чем Фрейя успевает что-то сказать, Кай качает головой.

— Пусть это будет частью нашего трехстороннего договора. Как и Келли, я тоже хочу найти его. Он может знать, как остановить эпидемию. — Последнее предложение Кай добавляет после короткой паузы, будто это только что пришло ему в голову. Он протягивает руку: — Договорились?

Фрейя все еще сомневается. Потом протягивает свою, а я скрепляю рукопожатие.

— Договорились. Будем как Три Мушкетера.

— Они не знают, с кем связались. — Кай становится в позу — подбоченясь и выбросив руку с воображаемой шпагой. Фрейя прижимает к груди ладонь и, притворившись раненой, со стоном падает на землю.

Один за всех, и все за одного.

ЧАСТЬ 3

ИЗУЧЕНИЕ

1

Время потерялось. Обычные реперные точки[2] исчезли. Иногда я бодрствую, иногда сплю. Иногда пребываю в одурманенном состоянии, в котором нет снов, но после которого — когда я прихожу наконец в себя, одна, — остаются только смутные воспоминания о боли.

Ни солнца, ни луны, ни дня, ни ночи.

Ни малейшего признака жизни; ничего, что можно было бы почувствовать, к чему можно было бы притронуться, что можно было бы попробовать на вкус.

Всегда одна.

2

Потом, в какой-то из дней, я слышу голос.

Сначала я просто слышу звук голоса, не сосредоточиваясь на словах, и понимаю их значение только после того, как они повторяются:

— Доброе утро, Шэй.

Голос мужской. В нем есть что-то… не знаю, как это назвать, какая-то особенность: он теплый, знакомый и одновременно чужой.

Я сажусь. Это место моего пребывания — маленькая комната без окон и дверей, — и мой обычный наряд — больничный халат. Но что-то изменилось. В голове яснее, чем всегда, и на краю кровати стопка аккуратно сложенной одежды.

— Доброе утро. — Слышать свой собственный голос — для меня сюрприз не меньший. — А сейчас утро?

— Да, причем солнечное.

На этот раз я тянусь к его голосу, но не ощущаю его присутствия, только слышу слова.

— Одевайся. Нам надо поговорить.

Я замираю в нерешительности.

— Никто не смотрит.

Как он понял, что меня смутило?

Кое-как, путаясь, влезаю под простыней в одежду. Белье, джинсы, футболка. Все почти по размеру, и ощущение просто сказочное.

Что дальше?

Словно в ответ на мой невысказанный вопрос одна стена отъезжает в сторону. Дверь? В редкие минуты просветления я искала выход из комнаты, но стены всегда казались совершенно гладкими.

Сейчас же я толкаю ее и иду дальше.

За дверью открывается короткий коридор, который я прохожу до конца и вступаю в еще одну комнату. Вот и он.

Смотрю и не верю глазам.

— Вы? — Звучит полувопросительно, полувосклицательно, потому что передо мной доктор Алекс Кросс. Тот самый. Отчим Кая — по крайней мере, был им до того, как мать Кая развелась с ним — и отец Келли. И, кстати, мой отец. Правда, ему самому о том, что я его дочь, пока еще неизвестно.

Он доброжелательно улыбается и протягивает руку.

— Привет, Шэй. Рад снова тебя видеть.

Еще не понимая, как он вписывается во все это, не зная, должна ли я верить ему, и не представляя вообще, почему он здесь, я машинально отвечаю тем же, и мы обмениваемся рукопожатием, — это мой первый физический контакт с другим человеком за… за какое время? Его глаза ищут мои, и я отворачиваюсь и отнимаю руку, обрываю контакт.

— Доктор Кросс…

— Называй меня Алексом.

— Хорошо, пусть Алекс. Итак…

— Что за чертовщина здесь творится и почему я здесь?

— В общем, да. Я посчитала, что вы умерли в Эдинбурге.

— Увы, нет. Оказалось, у меня иммунитет. — Доктор поднимает левую руку, поворачивает ладонь и показывает едва заметную серебристую татуировку в виде буквы «I».

— Вам повезло.

— Да уж. Проходи, садись, и я расскажу, что могу.

Лишь теперь я замечаю небольшой столик и два стула в углу комнаты. Мы идем туда и садимся.

— Тебе известно, что я был профессором физики?

Мысли у меня путаются и движутся медленно, но я помню, что видела у него в кабинете модель атома. Судя по составлявшим атом частицам, модель далеко не стандартную.

— Да. Не знаю, что со мной здесь делали, но голова вроде бы еще работает.

— Рад слышать. Меня попросили подключиться к… э… исследованиям. Я был потрясен, когда увидел, как с тобой обращаются, и узнал, что вас изолировали друг от друга.

— Нас?

— Тебя и других выживших. В настоящий момент в этом учреждении двадцать три человека.

— То есть я не единственная?

— Нет. И в скором времени тебе предстоит познакомиться с остальными. Ситуация будет меняться в лучшую сторону, это я тебе обещаю.

Кай его обещаниям не верил, и я тоже в них сомневаюсь. Но, с другой стороны, я здесь, а не в своей крохотной комнатушке, я в нормальной одежде, а не в больничном халате, и я разговариваю — не сама с собой, а с другим человеком, и несмотря на ограниченность в выборе собеседника, это уже огромный шаг вперед.

Я во внутреннем дворике. Моргаю и щурюсь от яркого солнечного света. Дворик окружен зданием со всех сторон, никакого выхода не видно, но, по крайней мере, здесь свежий воздух. Насекомые. По углам какие-то растения в горшках. Став выжившей, я начала принимать как само собой разумеющееся постоянное присутствие вокруг меня другой жизни. Я ощущаю ауру живого, я могу дотянуться до них, слиться с ними. Полное отсутствие в этом стерильном заведении других форм жизни переносилось едва ли не так же тяжело, как и отсутствие человеческого общения.

Над головой порхает птица, и я, не думая, машинально тянусь к ней. Мое сознание касается ее сознания, и я чувствую ее так, как будто вместе с ней устремляюсь все выше и выше в небо. Она парит лениво в восходящем теплом потоке. Я смотрю ее глазами вниз и с удивлением обнаруживаю, что почти не вижу того места, в котором нахожусь. Строения замаскированы так, что сливаются с пейзажем, и если бы не ее острое зрение, я, наверное, вообще ничего бы не заметила.

Угрюмая открытая местность, скалистые холмы, вересковая пустошь. Ни дорог, ни зданий до самого горизонта.

Контакт с птицей обрывается — хлопает дверь. Один за другим во двор выходят другие — словно медведи, вылезающие после спячки из берлоги. Это мужчины и женщины всех возрастов, от шестнадцати до семидесяти. Есть и несколько детей. Все совершенно разные по росту, фигуре, цвету кожи, как будто их выбрали как некую популяционную группу и собрали здесь. Ничего общего между нами нет, кроме одного наиважнейшего, всеобъемлющего факта: мы выжившие. Каждый моргает и щурится, как и я. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, когда солнце последний раз касалось нашей кожи.

Мы здороваемся, знакомимся, называем себя, но имена почти сразу же забываются. Разговоры начинаются, спотыкаются, замирают — мы отвыкли от человеческого контакта и такого обилия людей, нам все представляется странным и неестественным, но это не главная причина. По крайней мере, для меня.