Я уничтожил Америку. Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей - Страница 9

— Он же себе, Петрович, все мозги ужо расхлебянил со своими экспериментами! — заверещала она, тыча в меня костлявым пальцем. — В прошлый месяц у меня утюг сжёг, а теперь вот телявизер! Да за такое в колхозе бы тебя…

— Да заткнись ты, старуха! — неожиданно вступился Михаил Петрович. — Мужчины разговаривают!

— Чего «заткнися»? Чего «заткнися»? Ишь, бельмы залил и сразу смелым стал? Я на вас ужо управу найду! Я вас ужо всех к ногтю! — завопила Никитична, благоразумно отскакивая на пару метров.

Михаил Петрович фыркнул, достал из кармана смятую пачку «Казбека»:

— Ладно, электрик-самоубийца, давай по-быстрому. Я тебя придержу, чтобы не навернулся с табуретки.

Матрона Никитична злорадно закивала:

— А я ишо милицию позову! Пущай разберутся, почему у нас весь дом без света из-за этого… этого…

— Гения электротехники? — подсказал я, чувствуя, как потихоньку возвращаюсь в себя.

Мне здесь определённо нравилось. Какой-то душевный приём получился, как будто после долгой отлучки вернулся в родные места.

— Колоборода и бездельника! — поправила старуха.

Михаил Петрович громко рассмеялся и шлёпнул меня лапой по плечу:

— Ну что, Петро, берёшь инструмент и показываешь класс? А то старуха тут реально милицию начнёт кликать…

Я вздохнул и потянулся за пробками на руке Петровича. Первое испытание в новом теле — и такое типично-советское: починить электрику под угрозой физической расправы и в окружении недовольных соседей.

Коридор был типичным для коммунальной квартиры советского толка — длинный, и узкий, освещённый одной-единственной лампочкой под потолком, которая иногда мигала с таким усердием, будто передавала азбукой Морзе: «бе-ги-те-от-сю-да».

Всё ненужное, что было жалко выбросить или «могло ещё пригодиться», выставлялось в коридор. Так что висящие на стенах старые тазы, прислонённые к шкафам лыжи, разбитые деревянные ящики — всё находило последнее пристанище именно здесь. От стены к стене были натянуты верёвки, на которых сушилась одежда и даже нижнее бельё: в коммуналке стесняться было невозможно.

Вдоль коридора тянулись двери — одинаковые, как пайки в столовой, различающиеся только степенью обшарпанности. В крайней комнате жил ещё тихий пенсионер Семён Абрамович Шлейцнер. Сейчас из его комнаты не раздавалось ни звука. Может быть приник волосатым ухом к замочной скважине и старательно впитывает очередной акт коммунальной жизни.

Воздух колыхался густым коктейлем из запахов: дешёвый табак «Казбека», жареная картошка, немного затхлости, пивной аромат, одеколон «Шипр» и едва уловимый аромат надежды на лучшую жизнь.

Встал на шаткий стул. Петрович поддержал, чтобы не грохнулся. Одну керамическую на «фазу» и вторую керамическую на «ноль». Вот и ладушки. Первое испытание на замену прошёл, и лампочка под потолком радостно заморгала. Завела свою «морзянку».

— Ты это… давай, поаккуратнее, — посоветовал на прощание сосед. — Мало ли чего…

Да уж, мало ли чего…

Пока что Михаил Петрович был только навеселе, но чувствовалось, что вскоре заведётся патефон счастливой семейной жизни, пойдут пьяные песни, разборки, а Макарка снова останется спать у меня. Надо на всякий пожарный разложить раскладушку. Пусть пацан спит, мне не жалко.

Когда вернулся в комнату, то сразу открыл окно. В комнату ворвался гомон голосов с улицы, гул редких проезжающих машин, глухие удары по мячу и детский смех. Шорох липовых листьев под напором ветра старался приглушить идущие звуки, но ему это слабо удавалось.

Начало лета, первые дни каникул. Ребятня зашвырнула учебники подальше и теперь отрывалась за все месяцы сидения за партами. Таких разве загонишь домой? Я себя помню — даже попить старался не забегать, чтобы не оставили заниматься какими-нибудь домашними делами. Ведь на улице футбол… на улице друзья… на улице лето и всё радуется жизни.

— Васька-а-а! До-о-омой! — полетел под темнеющим небом страшный для мальчишки крик.

— Колька-а-а! Тоже давай домой! — вот ещё кому-то на голову свалились оковы родительской любви.

— Ну, ма-а-ам, ещё пять минуточек! — в слабой попытке выторговать себе ещё немного свободы прозвенело на улице.

— Домой, я сказала! А не то завтра вообще гулять не пущу! — материнская суровость была непоколебима.

И угроза была действительно реальной. Что может быть хуже для пацана, когда летом запирают в четырёх стенах?

Я невольно улыбнулся. Что-то мягкое и тёплое расширилось в груди. Как будто развернул полузабытый альбом с фотографиями, где я, вихрастый мальчишка, улыбаюсь во все тридцать два зуба, сидя на заборе или с футбольным мячом подмышкой.

Кстати, а как я сейчас выгляжу? Нет, мне показали материалы, фотографии, но одно дело увидеть это на пожелтевшей бумаге, а совершенно другое — полюбоваться собой в полный рост.

Где может быть зеркало? Наверное, там, где чаще всего бреются и умываются? Я выглянул в коридор — никого. Аккуратно прошел до ванной. Моё дефиле осталось незамеченным.

Толкнул дверь ладонью. Она легко распахнулась, показывая небольшую комнату, скорее даже каморку, заставленную предметами быта: тазики, бельевые верёвки, веник и самое главное — покоцанное зеркало с отбитым краешком, висевшее прямо над чугунным умывальником.

Пожелтевшая ванна давно уже требовала законной сдачи на металлолом, но её упорно отказывались сдавать. Использовали её в качестве душа, потому что она была проржавевшей и несимпатичной. В такой не станешь разлёживаться. Похоже, что и здесь работал один из главных принципов коммуналки: всё общественное — ничьё.

Ладно, мне нужно зеркало. За ним я и пришёл сюда.

Подошёл ближе, рассматривая своё отражение внимательно, почти недоверчиво. Лицо выглядело молодо, свежо, кожа гладкая, глаза голубые, соломенного цвета волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены набок. Фигура не совсем спортивная, похоже, что инженер не очень увлекается спортом. Ничего, это можно поправить. Но вот лицо, выражение глаз… Глаза смотрели уверенно, спокойно. Где-то в них скрывалась мудрость веков.

Надо будет ещё поработать над выражением глаз. Не может такой взгляд быть у молодого человека.

— Ванну не занимать! Севодня моя очередь мыться! — раздался из-за дверей дребезжащий голос Матроны Никитичны. — Я вона и ведро ужо поставила греться! Так шо вскорости мне ванная понадобится.

— Да-да, я сейчас выйду, — отозвался я. — Вот только прыщ на носу выдавлю и сразу же выйду.

— Давай-давай, а то скоро ужо вода закипятится! — последовал ответ.

Ну что же, собой я налюбовался. Теперь можно и в комнату идти. Прикинуть что и как, чтобы сподручнее начать действовать.

— Петька, у тебя скоро курица в угольки превратится! Почти вся вода выкипела! — послышался окрик старухи, когда я вышел из ванной.

Во как, оказывается, у меня ещё и курица варится? Ну что же, судя по бурчанию в животе, это была неплохая новость.

— Иду, Матрона Никитична, спасибо! — откликнулся я и в самом деле поспешил на кухню.

Кухня коммунальной квартиры представляла собой гимн житию сообща. Тут трудно было собраться всем вместе и не помешать друг другу. Тут всё пропахло табаком и хлоркой. И тут чего-то не хватало… Но чего именно? Вроде вся кухонная утварь была представлена в полной мере. Пузатые кастрюли теснили тощие сковородки, черпаки на стенах выглядели как мечи на подставках кузнецов. Сверху над кухней грустно висело сохнущее бельё. Ножи, вилки, ложки — тоже всё было, но вот какой-то детали мне недоставало.

Так как в других коммуналках выделяли по одной газовой плите на три семьи, а у нас было четыре, то нам выделили две плиты.

На одной в самом деле стояло большое ведро с водой, а на другой начинала шипеть голая птица, планирующая перейти в разряд «куры-гриль». Пришлось добавить воды и даже потыкать упругую птицу — не стала ли мягче? Можно было не тыкать. Судя по внешнему виду, в бытность свою живой и здоровой, она на семь корпусов обставляла олимпийских бегунов.

Есть такую курицу можно, но долго и упорно. Что планировал сделать инженер? Суп? Ради бульона поставил?