Я уничтожил Америку. Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей - Страница 11

— Конечно же мир, мы же всё-таки соседи, — улыбнулся я и крепко пожал протянутую пятерню.

Пережимать друг другу руки не стали. Хватит. Уже посоревновались. Просто обменялись мужскими рукопожатиями, показали друг другу, что не держим камня в кулаке.

Из-за спины выскочила Людмила, остановилась на миг, как будто наткнулась на незримую преграду. Муж взял её за руку:

— Да ладно, чё ты. Помутилось немного в башке. Уж прости…

Людмила недоверчиво посмотрела на мужа, но рука её осталась в его ладони, едва заметно расслабляясь. Она опустила глаза. На потемневшие от времени половые доски капнула слезинка.

Михаил вздохнул, положил свободную руку ей на плечо:

— Идём, я это… пришёл в себя. Макарка, ну чего ты испугался? Вон вишь, Петька не испугался. Будь как Петька. Пойдём, пострелёныш, пойдём.

Макар посмотрел на меня, похлопал глазами. Ему бы, наверное, хотелось остаться со мной. Может быть даже узнать какие-нибудь приёмчики, но выразительно открытые глаза матери ясно дали понять, что сегодня лучше остаться у себя в комнате.

Вскоре вся троица удалилась. Я же отправился заниматься курицей и пожалел, что соседи не скинулись на холодильник — утром может раздуть кулак не по-детски.

— Петя, таки должен вам заметить, что вы поступили совсем как настоящий мужчина, — раздался за спиной застенчивый голос.

Судя по всему, сейчас на сцену коммунального спектакля вышел последний сосед Петра Жигулёва, Семён Абрамович Шлейцнер. Пожилой еврей, тихий, как шелест ветра подмосковным вечером. Лицо собрано из морщин, большую лысину обрамляет венчик седых волос. Глаза внимательные, пронзительные, умные. На худощавом теле клетчатый халат, на босых ногах войлочные тапки.

Человек, который может мне помочь. Но сперва надо помочь ему, чтобы старик не оказался в местах не столь отдалённых.

— Семён Абрамович, я поступил так, как должен был поступить, — пожал я плечами.

— Да? А теперь вам наверняка следовало бы поступить в больницу, а то может быть и перелом, — кивнул он на мою руку.

Увидел-таки. Вот же глазастый…

— Перелом? — усмехнулся я, пряча распухшую кисть за спину. — Да ладно вам, Семён Абрамович, это просто царапина. У меня в детстве гораздо хуже бывало.

— Ой, Петя, Петя… — старик покачал головой, и морщины на лбу сложились в грустные гармошки. — Таки то в безоблачном детстве. Тогда даже зубы новые вырастали… Ох, ви знаете, что говорили у нас в Одессе? «Если бы молодость очень много знала, а старость ещё больше могла». Но я, хоть и уже в преклонных годках, но ещё кое-что могу. Подождите немного, у меня есть мазь. Не чудо, конечно, но руке может очень хорошо помочь.

— Не стоит беспокоиться, я как-нибудь…

— Молчите уже, — вдруг строго сказал Шлейцнер, и в его тихом голосе появилась стальная нить. — Что за детская упрямость?

Он развернулся и зашаркал к себе в комнату, даже не оглянувшись — будто знал, что я последую за ним.

Я хмыкнул и поплёлся за ним. Моя спортивная курица осталась заниматься синхронным плаванием в одиночестве. Ладно ещё газ выключить не забыл.

В комнате старого еврея пахло пожилым человеком и старыми тряпками. Почему-то всегда эти запахи у меня ассоциировались со старостью. Может быть потому, что сам начал так пахнуть, когда перешагнул через шестидесятилетний рубеж?

Комната Шлейцнера была крохотной, даже меньше моей, инженерской. Убранство не блистало богатством. Убогая койка с продавленным матрасом, застеленная вылинявшим покрывалом с бахромой — такой же, какие в шестидесятые висели у многих на стенках вместо ковров. Над изголовьем — фотография в деревянной рамке: молодой Семён Абрамович в военной гимнастёрке, рядом женщина с тёмными глазами. Судя по тому, как бережно она была протёрта от пыли, эта фотография была дорога хозяину комнаты.

У стены — допотопный комод с отваливающейся фанерой. На нём аккуратно разложены: баночка с ватой, пузырёк валерьянки, потрёпанный томик Шолом-Алейхема и радиоприёмник «Спидола», накрытый вязаной салфеткой — видимо, чтобы «не простудился». Над комодом висела вырезка из «Огонька» — пожелтевший портрет Эйнштейна с высунутым языком.

У окна место занимал стол, заваленный бумагами. Чернильница-непроливайка, перо с наточенным наконечником, пачка бумаги.

Но главное — книги. Они стояли везде: на полках, на подоконнике, даже под кроватью. Потрёпанные корешки с идишскими и русскими буквами. Булгаков, Бабель, Зощенко, сборник хасидских притч с пометками на полях. И среди этого — потрёпанный учебник химии, будто случайно затерявшийся.

На стене — календарь с оторванными листами. Сегодняшнее число обведено кружком. Видимо, старик ждал пенсию.

— Садитесь, — буркнул Шлейцнер, доставая из-под кровати жестяную коробку с красным крестом. — Только не на тот стул, у него ножка шатается. А то в больницу загреметь можно легко и красиво — одним махом.

Я сел аккуратнее, чем сапёр на мину. Стул не сломался. Уже радость. Оглянулся на дверь, прислушался. Нет, за порогом не раздавалось ни шороха. Похоже, Матроне Никитичне хватило на сегодня эмоций, чтобы ещё что-то подслушивать под соседской дверью.

Ну что же, можно поговорить. Старик вытащил из коробочки баночку, похожую на банку с ваксой. Только внутри оказалась вовсе не чёрная, как дёготь, упругая жижа, а что-то светло-зелёное, с неприятным запахом мочи.

— Давайте вашу руку. Ой-вэй, ну что же ви морщитесь, как барышня на пьяного матроса. Да, запах не очень. Но зато очень для здоровья. И завтра мне тридцать два раза скажете «спасибо» за эту мазь, — приговаривал Семён Абрамович, лёгкими движениями нанося на кожу дурно пахнущее лекарство.

— А может это вы мне скажете шестьдесят четыре раза «спасибо», если у меня получится отговорить вас от кое-какого очень рискованного мероприятия? — спросил я.

Второй рукой я успел подхватить баночку, выскользнувшую из рук Семёна Абрамовича. Он всего на секунду растерялся, но потом поджал губы и начал играть в «непонимашку»:

— От какого мероприятия? Мне не стоит идти утром в булочную?

— Вам не стоит придерживаться тех товарищей, которые толкают вас на преступление, — покачал я головой. — Вы слишком стары для всего этого дерьма…

— Петенька, ну что же ви так выражаетесь? — покачал головой Семён Абрамович. — И говорите такие странные весчи… Нет, я категорически не понимаю, что ви таки имеете в виду?

— Да? А вот официальные власти Израиля, с которыми ваша… кхм… организация советовалась, всё прекрасно понимает. Они тоже пытались отговорить вас от рискованного предприятия, но если не удалось им, то вдруг удастся мне?

— Что ви таки имеете сказать? — снова поджал губы сосед. — Что-то я вас катастрофически не понимаю…

— Семён Абрамович, может быть, прекратите валять дурака? Вон, за вас даже Эйнштейну сейчас обидно станет, — кивнул я на портрет на стене.

— Петенька, но я в самом деле…

Я подался вперёд и еле слышно произнёс:

— Вам не стоит влезать в эту провокацию с угоном самолёта…

Шлейцнер замер. Его морщинистое лицо вдруг стало похоже на старую пергаментную карту, где каждая складка хранит свою историю. Даже дыхание его на секунду остановилось.

— Ой, Петя… — прошептал он наконец, и в его голосе внезапно послышался тот самый одесский надрыв, который так старательно скрывается порой за московской сдержанностью. — Ви таки думаете, я не знаю, что это неправильно?

Он резко оборвал себя, схватил со стола лежащее перо. Покрутил в дрожащих пальцах.

Я молчал. В комнате вдруг стало душно, будто все эти книги, все эти пожелтевшие страницы начали выделять тепло, как батарея центрального отопления.

— Но если не я, то кто? — вдруг спросил он, глядя куда-то поверх моей головы. — Кто скажет этим мальчишкам, что они лезут в петлю? Кто предупредит?

— Их уже не предупредить, — грубо сказал я. — Их уже выбрали. Как выбрали вас — чтобы вы тоже полезли. Поверив в возможность свободы…

Старик вдруг горько усмехнулся:

— А ви знаете, что самое смешное? Что я действительно думал об этом. Да-да, старый дурак Шлейцнер мечтал, как однажды сядет в этот чёртов самолёт и…