Кулачные бои в легком весе - Китсон Мик - Страница 17

— Энни, ты смышленая девочка, — сказала мисс Джудит, — сама научилась читать. Представь себе, сколько еще ты сможешь узнать и прочесть!

Мисс Эстер взяла меня за руку. В ее крошечной ладошке моя лапища казалась размером с целую баранью ногу.

— Только представь, Энни… Знания — это врата к новой жизни в свете Иисуса. Поэтому все бедные дети должны прийти и услышать слово Его и научиться читать Библию.

— Многие дети работают, мисс, — возразила я. — Их не отпустят в школу из шахт и гвоздарных мастерских.

— Но закон скоро изменится, Энни. Парламент в Лондоне вот-вот объявит, что все дети должны учиться в школе и прекратить работу в шахтах и мастерских.

— А что на это скажут их семьи, мисс? — спросила я.

— Энни, местный порт погряз в море невежества и греха, — заявила мисс Джудит. — Мы обязаны изменить положение бедных. Наш отец — убежденный реформатор.

— Надеюсь, это не значит, что он радикал? Потому что иначе Билл Перри расквасит ему нос и на сан не посмотрит…

Сестры Уоррен рассмеялись.

— Энни, ты чудо! — воскликнула мисс Джудит. — Просто пообещай, что придешь.

— Я расплакалась, поскольку знаю, что не смогу прийти, — вздохнула я. — И потому что вы обе такие чистые и красивые, словно васильки в поле, а я не смогу…

У меня снова брызнули слезы.

Сама не знаю, зачем я разоткровенничалась. Но мне очень хотелось рассказать сестрам обо всех тех горестях, которые терзали мою душу. Как меня продали за шесть гиней и поколотила шпана, как я учусь кулачному бою, как каждый день вижу драки и слышу ругань, как я оставила Билли Стикса истекать кровью в переулке. И о пьянках, скандалах и потасовках, которые происходят в «Чемпионе». О голодающих оборванных детях, ковыляющих в работный дом.

Сестры Уоррен словно вернули мне яркую зелень и целые луга цветов, как в детстве, когда мы вольно странствовали с Большим Томом, ведущим под уздцы Камешка. Еще до того, как я приехала в порт Типтона с черным от копоти воздухом, скользкими от крови булыжными мостовыми и каналом, рассекающим город, словно река, несущая свои воды прямо в ад.

Никакой дар предвидения не указал мне неожиданного шанса, выпавшего в тот майский день на пороге паба, который я считала своим домом. Отец и две дочери. Он в черном, обе сестры в сером и в белых шляпках, запятнанных витающей в воздухе грязью. Я поняла, что они появились неспроста и мне надо как следует все обдумать.

Обе сестры наклонились и обняли меня, уговаривая упросить отца отпустить меня в школу для бедных в следующую пятницу, чтобы записаться на учебу.

Тем временем его преподобие снова подошел к нам, и девушки обернулись к нему.

— Кажется, у нас появилась новая ученица, сэр, — сказала мисс Джудит.

Его преподобие положил ладонь мне на голову, улыбнулся и сказал:

— Определенно, ты хороший ребенок, Энни, и в нашей маленькой школе ты увидишь больше света во тьме, чем в сотне таверн и притонов, сколь бы чисто ни были вымыты их окна.

Глава одиннадцатая

Пустошь на возвышенности, тянувшейся между Типтоном и Билстоном, никогда не огораживалась. Она оставалась общинной землей, на которой любой местный житель мог свободно пасти скот и лошадей в те времена, когда другие участки вокруг городов отходили землевладельцам, хозяевам металлургических заводов и фабрик. Даже после принятия закона об оградах, когда хорошие пастбища и огороды в низинах отбирали у бедных и приписывали к владениям богатых, пустошь с десятками петляющих звериных троп и зияющих черных болот сохраняла свободу.

Наверное, это случилось потому, что здесь не было леса, пригодного для вырубки: на пустоши росли только чахлые сосны, ивы, боярышник да невысокие кривые дубки. Пастбища тоже были скудные. В голодные времена люди из лежащих в низине шахтерских и металлургических городов приходили сюда после дождей собирать грибы и одуванчики, но больше на склонах не попадалось почти ничего съедобного.

Инженеры с шахт сэра Эндрю Уилсона-Маккензи много лет бурили и изучали песчанистые участки, поросшие вереском и папоротниками, но не обнаружили ни следа залежей угля. Под акрами сухой и скудной земли не нашлось также месторождений извести, железной руды или селитры. Если бы они здесь были, закон позволил бы сэру Эндрю и его деловым партнерам огородить эту землю и завладеть ею, как они поступали в других районах. Место было слишком возвышенное и слишком отдаленное от канала, проезжих путей и новой железной дороги, поэтому не представляло интереса для строительства фабрики. К тому же на безводной, если не считать нескольких небольших болот, пустоши было нечем приводить в действие колеса водяных мельниц.

Место оставалось диким, и немногие пускались в путь по пыльной тропинке, пересекающей пустошь. Зимой высокий склон, повернутый к северу, был серым и безжизненным, продуваемый всеми ветрами и промороженный, а ложившийся в декабре снег частенько задерживался в тенистых лощинках до конца мая.

Летом те, кто решался пройти или проехать через пустошь, могли насладиться недолгим буйством жизни и красок: желтый утесник и лиловый вереск, колокольчики и клевер весной; дикие орхидеи и фиолетовые цветки мытника летом. Голубые бабочки резво порхали над цветками, а воздух наполнялся пением жаворонков и славок. На глыбах песчаника грелись ящерицы и гадюки, а по ночам из высоких папоротников доносились трели козодоев.

Лишь раз в год на пустоши собирался народ, и с окрестных городков сюда стекались десятки повозок и сотни людей, обутых и босых. С незапамятных времен пустошь служила местом для ярмарки, проходившей в конце лета. Ламмас[9] являлся единственным днем в году, не считая Рождества, когда гвоздарям, литейщикам и шахтерам дозволялось не ходить на работу. Этот праздник был старше любой из церквей в обоих соседних городках; даже старше веры, которую там проповедовали. И с каждым годом по мере роста населения городов росло и число посетителей ярмарки на Ламмас.

Среди участников теперь осталось так мало людей, работающих на земле, что смысл праздника — благодарение за урожай — почти совсем потерялся.

В последние годы ярмарку облюбовали бродячие артисты, и пыльный клочок земли с притоптанными папоротниками и вереском усеяли шатры с играми, аттракционами, диковинами, представлениями и развлечениями.

Власти обоих городов каждый год соревновались между собой в том, кто привлечет больше самых экстравагантных представлений. Городской совет Типтона с полным основанием считал праздник Типтонской ярмаркой, а в Билстоне ее называли Билстонской. Для гвоздарей и шахтеров, валом валивших по дорогам все три дня последней недели августа, пока продолжался праздник, это была просто ярмарка на пустоши, и взволнованная ребятня каждый год мечтала попасть туда, а отцы и матери, еле сводящие концы с концами, долгие месяцы откладывали редкие пенни, чтобы потратить их в балаганах и палатках.

В год, когда Энни исполнилось шестнадцать, ярмарка принимала «Иллюминированный цирк» мистера Эстли; огромный шатер освещался изнутри газовыми и масляными фонарями, отбрасывающими огромные пятна света на арену. Здесь целыми днями выступали наездники, канатоходцы и акробаты на трапеции, и народ толпами валил поглазеть на знаменитого клоуна Чарли Кита.

В театральном шатре разместилась «Новая и оригинальная гротескная пантомима Джерри Смита», в которой несчастного бродягу гоняли, били дубинками и пинали отвергнутые любовницы, злые отцы и разъяренные работодатели, а шайка крикливых торговок рыбой колотила его селедками. Из шатра слышались взрывы довольного хохота, разносившиеся над толпами, томящимися в очереди в ожидании следующего представления.

В балаганах и небольших палатках, тянувшихся рядами, образуя посреди поля настоящие улицы, попадались и другие развлечения. Вот Сэмюэль Тейлор, Илкстонский Гигант, взирал на толпу с высоты своих восьми футов и шести дюймов. В следующем павильончике Необыкновенный Железный Человек приглашал всякого, кто готов расстаться с одним пенни, бить его по животу железными прутьями, а в конце каждого дня позволял выстрелить себе в живот из пистолета, причем без видимых последствий или боли; он даже не морщился и не вскрикивал, оставаясь неподвижным, словно статуя с воздетыми вверх руками и выражением суровой решимости на лице.