Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 51

— А если это осень? — спросил он тихо, но с какой-то леденящей надеждой. Как будто осень была ему понятнее, роднее. Осень — пора подведения итогов, пора, когда опадают листья и обнажаются сучья. И сучья бывают остры.

— Осень бывает после лета, — возразил я. — А лета, Сергей Александрович, настоящего лета в общественных отношениях… пока не наступало. Только робкие проблески. Так что впереди — именно лето. Тёплое. Возможно, даже горячее.

Он задумался, медленно вращая пустую рюмку в пальцах. Казалось, математическая модель общества-планеты его немного смутила. Логика — вещь сильная, даже если она призвана утешить.

— Тогда… тогда я спокоен, — выдохнул он наконец, и в его глазах мелькнуло что-то вроде усталой улыбки. Потом взгляд упал на мой стакан с минералкой. — А почему вы не пьете?

— Я вообще не очень по этому делу, — честно признался я. — А сегодня у меня ещё и тренировка.

— Тренировка? — удивился писатель. — Спортивная?

— Чижик будет с факелом бежать! — весело и с гордостью разъяснила Надежда, словно речь шла о полете на Марс. — По стадиону! На открытии! С Олимпийским огнем!

— Быстро бежать? Далеко? — спросил Сергей Александрович, явно пытаясь представить меня в роли скорохода.

— Нет-нет, — улыбнулся я. — Не слишком быстро, и не слишком медленно. Четырнадцать километров в час. Тут ведь не на скорость забег. А на красоту. На достоинство. На символ. Ведь будет же трансляция, Сергей Александрович! На весь мир! Миллионы глаз!

— Именно, — подхватила Ольга, её глаза блестели от предвкушения грандиозного шоу. — Тут важна выправка, осанка, как несёшь факел. Чтобы пламя ровно горело, чтобы шаг был уверенный, но не суетливый. Это же лицо страны! Минуты славы!

Сергей Александрович посмотрел на меня с новым интересом, словно увидел впервые. Человек, который боится ночного стука, и человек, который будет нести огонь перед всем миром. Две ипостаси одной эпохи. Он кивнул, и в его взгляде промелькнуло что-то древнее, почти языческое — уважение к огню, к тому, кто его несёт.

— Красота… — пробормотал он задумчиво. — Достоинство… На весь мир… Да, это важно. Очень. Удачи вам, Чижик. Пусть ваш огонь… греет.

И в его словах не было иронии. Было лишь странное переплетение надежды и той самой, бабушкиной, осторожности. Как будто он говорил и мне, и тому пламени, что мне предстояло нести: грей, но не обожги. Свети, но не привлекай внимания Царя Крыс. Огонь в его мире мог быть и спасением, и угрозой. Мы сидели в ресторане, стол ломился от яств, а призраки прошлого тихо шелестели в углах, напоминая о кладовках и сундуках, о стуке в дверь и о вечном страхе — перед пустотой тарелки и перед неумолимостью истории. И где-то между этими полюсами — бабушкиной кладовкой с тушёнкой и олимпийским факелом — качался маятник нашей жизни.

Тик-так.

Авторское отступление

В обсуждении поднят вопрос — делали ли ленинградцы продуктовые запасы «на всякий случай»

Конечно, делали. Конечно, не все.

Массы были уверены, что Красная Армия разобьет врага в три дня. Тому немало способствовала пропаганда: фильмы («Если завтра война») худлит («Первый удар»), песни, что ежедневно лились из репродукторов ('и летели наземь самураи), а более всего ежедневные бравурные сообщения в прессе.

Но люди проницательные знали, что не всё так радостно. И запасались, кто чем мог. Да, начиная с польского похода. Потому что с 1 сентября 1941 года продукты свободно не продавались. Кто опоздал, тот не успел. Конечно, в условиях коммунального быта это было непросто. Но некоторые жили и в отдельных квартирах.

И второе. Выжить на продуктовую норму было невозможно. Физически. Законы природы неумолимы. И те, кто выжил, имели помимо блокадного хлеба, и другие источники пропитания. А кто не имел — умерли.

Из этого следует что?

Из этого следует, что наша уверенность в завтрашнем дне иллюзорна. Что и Голод, и Царь Крыс — рядом. Мы просто не верим в них. Не хотим верить, мол, не те нынче времена.

Нет. Времена всегда те.

Глава 18

19 июля 1980 года

Новый Закон Архимеда

Я бегу. Бегу, бегу, бегу…

Нет, не долго. И не далеко. Двести метров. По меркам настоящих бегунов — пустяк, каприз судьбы, счастливый билет, вытащенный из кармана затрапезного халата матери-Истории, причем вытащенный в последний момент. Ну, почти в последний.

Потому что моего этапа изначально не было. Сценарий, утвержденный на самом верху, предполагал величественную простоту: олимпийский чемпион, титан легкой атлетики, бог тройного прыжка, врывается на стадион, пробегает перед трибунами. И передает священный огонь другому олимпийскому чемпиону, колоссу баскетбола, человеку, способному забросить мяч в корзину с высоты, на которой у простых смертных кружится голова. И уже этот исполин, символ коллективной мощи и прыгучести, и зажжёт огонь нашей Олимпиады.

Всё правильно. Всё логично. Всё по ранжиру. Легкая атлетика — королева спорта. Командная игра — символ единства. Сила и коллективизм. Идеальная метафора.

Но тут… Тут в высоких кабинетах, где воздух пропитан запахом лавровых венков и махорочного дыма размышлений, кто-то озарился мыслью. Гениальной? Абсурдной? Хитроумной? Между Атлетом с грузинским акцентом и Гигантом с акцентом деревенским можно втиснуть… шахматиста. Как представителя советской интеллигенции. Промежуточное звено. Культур-прокладку между чистой физикой и командным духом.

Я даже догадываюсь, чей острый ум породил эту комбинацию. Догадаться нетрудно. Аргумент почти неотразимый: Чижик — самый узнаваемый из советских спортсменов последних лет. Особенно в Соединенных Штатах Америки! Советских легкоатлетов знают только истинные ценители спорта. Футболистов наших… ну, про футбол лучше промолчать, не буду о грустном. А Чижика? Чижика назовёт любой американец, тыча пальцем в телеэкран: А! Это тот русский! Соперник великого Фишера! Знаем, слышали! А в Европе добавят: Чижик? Да это же тот, что с «Аббой» выступал. Как же, помним, мелодия классная была! Тирьям-пам-пам!

И это ещё не всё. На самом-самом верху, где принимаются решения, меняющие ход планетарных процессов (или, по крайней мере, телевизионных трансляций), созрел замысел. Стратегический, на годы вперёд. Чижик — не просто шахматист. Он — комсомолец, спортсмен мозгового сорта, и музыкант, чью оперу ставят на Бродвее. А ещё врач! Врачей за рубежом уважают, почти везде. Гуманизм, понимаешь. Плюс языки — английский, немецкий, арабский, немного французский и испанский, и даже в польском и в чешском маленько маракует. Манерам обучен. Политесу заграничному не чужд. Костюмы носит, как лорд из кино. Пусть он будет визитной карточкой нашей страны. Привлекательной. Интеллектуальной. Красиво оформленной. Послом Доброй Воли с советским паспортом. У нас уже и поручения для него есть. Отработает нашу заботу, не сомневаемся.

В общем, нашли местечко в эстафете олимпийского Огня. Тесноватое, но в самом центре событий. У великого прыгуна отрезали двести метров звёздного пути. Мне — пришили. Легкоатлет на соревновании эти жалкие двести метров пронесётся за двадцать секунд, как метеор, оставляя за собой лишь завихрения воздуха и восторженный рев. Мне же отпущена целая минута! Целая вечность на беговой дорожке под взглядами миллиардов! И я разучивал эту минутную роль, этот спринтерский этюд для гроссмейстера, две с половиной недели. Две с половиной недели упорной работы под присмотром тренеров, смотревших на меня, как на безногого инвалида, которому подарили протезы и велели бежать марафон. Расслабься, Миша! Не бронзовей! Дыши глубже, ты взволнован! Ноги выше! Свободная рука работает! Ты факел несёшь, но представь, что это кубок ромейского вина, а ты официант. Передаешь от стола царя, Ивана Васильевича, его верному псу Малюте Скуратову. Нет, это уже не тренер, это я сам придумал.

Бегу. Твёрдо помня наставления. По сторонам особо не смотрю — само лезет в глаза, обрушивается каскадом звуков, красок, даже мыслей. Море, нет — океан голов, глаз, ртов, раскрытых в едином крике восторга. Они ждут. Ждут чего-то запредельного, трансцендентного. Словно в моей руке не просто факел, а сама Прометеева искра, волшебная палочка вселенского масштаба. Взмахну ею — и счастье обрушится на всех присутствующих и отсутствующих. Даром. И в неограниченном количестве. Каждому — по потребностям. Никто не увернётся, не уйдёт обиженным. Идеал, отлитый в пламени олимпийского огня. Глупо? Конечно. Но в этом массовом ожидании есть что-то гипнотически мощное, почти религиозное. Коллективное бессознательное, бурлящее над трибунами.