Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 47

Идея, как нетрудно догадаться, принадлежала Ольге и Надежде. Популяризация современной литературы среди молодежи. Слово «реклама» мы старательно избегали — оно имеет отчетливо неприятный, буржуазный привкус. Популяризация звучит куда возвышеннее, с идеологическим подтекстом.

Да, всяким американцам, с их примитивными розыгрышами автомобилей, не понять тонкой советской механики счастья: выигрывается не сам товар, а лишь драгоценная возможность его приобрести, священное право отдать свои кровные деньги! Кстати, о деньгах. Цена входного билета на шахматное мероприятие — пятьдесят копеек. Администрация театра рыдает от счастья — все ж таки доход, пусть и небольшой, а не убыток.

Доход, впрочем, ожидался не только от билетов. Есть ведь еще буфет. Святая святых любого учреждения культуры. В буфете пахнет ванилью, копчёной колбасой и надеждой. На стойке красовались пирожные «картошка», чуть подсохшие по краям, бутылки «Пепси-колы», и — о чудо! — тарелки с аккуратными ломтиками буженины, украшенной скромным венчиком зеленого горошка из баночки. Комсомольцы, как известно, очень любят буженину с зеленым горошком. Если, конечно, у них есть деньги. И если, что не менее важно, в буфете водится сама буженина и тот самый горошек. Сегодня они были. По буфетным ценам, естественно, то есть слегка кусачим. Но ведь разок-то можно? В честь шахматного события! В честь лотереи! В честь себя, любимого, наконец! Можно?

Нужно, читалось в глазах многих, кто, сжимая в кулаке рубль или трешку, поглядывал на заветную стойку. Жизнь-то одна, а буженина в Сочи — явление временное. Как беззаконная комета, наблюдаемая лишь в телескоп. То бишь в буфете Зимнего театра.

Перед игрой я уединился в гримуборной. Мне, как Чемпиону Мира, персоне особой важности, выделили отдельную. Не общую, где готовятся к выходу участники поменьше рангом, а на одного. Словно примадонне оперной, или народному артисту, приехавшему на гастроли. Инициатива, опять же, Ольги и Надежды.

Вопрос престижа! Не моего личного, а престижа советских шахмат! Чтобы все, и особенно молодежь, понимали: гроссмейстер — это звучит гордо!

Ничего особенного гримерная из себя не представляла. Маленькая, квадратная комната. Стены, выкрашенные блеклой зеленой краской. Тусклое зеркало. Стол, покрытый когда-то белой, а теперь серой клеенкой. Три креслица прежних времён. Диванчик. Шкаф. Театральная романтика, ага. Но можно включить воображение.

Я сел на диван, и представил себя Леонидом Утесовым. Вчера прилетел из Москвы, провел ночь в… ну, допустим, в номере люкс той же «Жемчужины», и вот сейчас, в этой самой гримуборной, готовлюсь к первому, ответственнейшему выступлению, открывающему двухнедельные гастроли. Если понравлюсь Первым Людям Краснодарского Края. В ушах уже звучал джаз, чувствовалось легкое волнение перед выходом на сцену, слышались аплодисменты… Сижу, значит, сижу, и вдруг — шаги. Кто-то подходил к двери гримерной. Твердые, отчетливые шаги по паркету коридора. Стук каблуков. Женщина. Несомненно. Администратор? Или поклонница? С огромным букетом роз (красных, конечно) и бутылкой шампанского?

Кто может прийти к Утесову.

Но вдруг сон превратился в явь. Шаги. Да, женские. Да, на каблуках, скорее, высоких. Дверь открылась. Без стука. Почти без звука. Вошла. Цветов не было. Но бутылка — была. Завернутая в газету «Труд».

— Вот! — сказала она резко, коротко, как отрубила, и поставила бутылку на клеенчатый стол с таким видом, будто заключала выгодную сделку.

Поставила, и развернула газету.

Я пригляделся. Коньяк «Москва». Бакинский винный завод номер один. Двенадцатилетней выдержки, если верить этикетке. Почему, собственно, не верить? Мы в Советской Стране!

— Что это означает? — спросил я, стараясь сохранить гроссмейстерскую бесстрастность, хотя внутри все перевернулось от нелепости ситуации.

— Сделайте сегодня ничью! — произнесла она твердо, властно, глядя мне прямо в глаза. Женщина лет сорока, сорока двух, в строгом костюме, с лицом, на котором читалась привычка командовать. Не красавица, но с характером.

— Сделать ничью? — переспросил я, давая себе время осмыслить абсурдность требования.

— Ничья ведь вас устраивает, не так ли? — парировала она, не отводя взгляда. — Два с половиной очка отрыва. Даже поражение не страшно, по сути. А ничья — и вовсе золотая.

— Скорее, да, чем нет, — признал я. — Формально устраивает.

— Вот и предложите ничью. На двадцатом ходу. Или на двадцать первом. Чтобы уж наверняка. — Говорила она, как отдает не подлежащее обсуждению распоряжение подчиненным.

Я перевел взгляд на бутылку. «Москва». Двенадцать лет. Здесь вам не там.

— За бутылку коньяка? — спросил я, подпустив иронию.

Она нахмурилась, приняв мой тон за попытку торга.

— Вам мало? — выпалила она, и в глазах мелькнуло раздражение. — Назовите вашу цену! Говорите!

Мне стало вдруг смешно. И грустно. И любопытно.

— А если не смогу? — спросил я тихо, испытывая ее.

— Что не сможете? Назвать цену? — не поняла она.

— Если не смогу сделать ничью? — уточнил я, глядя куда-то поверх ее головы, на трещину в зеленой краске стены. — Предложу, а он не примет. Или… вдруг я проиграю? Шахматы — игра непредсказуемая. Особенно когда играешь с отрывом в два с половиной очка и мыслями где-то далеко.

К такому повороту она явно готова не была. Ее уверенность дрогнула. На мгновение в глазах мелькнуло что-то похожее на растерянность. Но ненадолго. Она быстро взяла себя в руки. Партийная закалка.

— В этом случае… — она сделала паузу, подбирая слова, — … бутылка все равно ваша! — выдохнула она с видом человека, совершающего великодушный, но дорогостоящий жест.

Сказала, развернулась, и вышла.

А коньяк остался. «Москва». Двенадцатилетней выдержки. Баквинзавод номер один. Дефицит. Цена — ничья. Или поражение. Во столько оценили Чемпиона Мира перед последней, ничего не решающей партией. Идиотски нелепая, смешная и в то же время бесконечно грустная бутылка, ставшая вдруг символом чего-то очень знакомого, очень нашего, родного. Жизнь за царя, Иван Сусанин.

И тишина.

Пятнадцать минут до начала. Пятнадцать минут, чтобы задать себе сакраментальный вопрос: зачем?

Зачем я здесь, в этом тесном и душном городе, где тысячи и тысячи сограждан теснятся на галечных пятачках, чтобы окунуться в грязноватое море, где воздух пропитан запахом морской соли, выхлопных газов и сладковатым душком нереализованных амбиций? Что я, собственно, надеюсь отыскать? Бутылку коньяку, завернутую в газету «Труд»? Не смешите мои старые шахматные башмаки. Автомобиль «Волга»? Уже лучше, но у меня уже есть «Волга». А в Дортмунде, куда меня зазывают организаторы, дополнительный приз — «Мерседес» последней модели. Но зачем мне «Мерседес»? Владимир Семенович как-то рассказал, что своего коня он продал потому, что надоело. Надоело, что постоянно прокалывают колёса, и кто прокалывает, свой же брат артист и прокалывает!

Хочу победить, потешить самолюбие? Но турнир этот, нужно признаться, не моего уровня. Откровенно второго сорта. Я здесь — как Меньшиков в Березове. Только генералиссимуса сослали по указу, а я приехал сюда добровольно. Но славы здесь не добудешь. Нет славы в победе над слабыми.

Нет. Я здесь для иного. Я здесь, чтобы не забывать. Не забывать о Пряниках. С большой, жирной, заглавной буквы «П». О тех самых Пряниках, что припасены Родиной — тоже с заглавной «Р», той самой, единственной и неповторимой — для своих любимых сыновей. О тех Пряниках, которыми грезят по ночам сыновья обыкновенные, те, что толкутся в очередях за колбасой «Докторская», пишут встречные планы и выезжают на подшефные картофельные поля. Грезят о теплом море, о пальмах, которые шуршат на ветру загадочными, иноземными листьями. О ресторанах, где на столе — не селедка «под шубой», а что-то невообразимое, покрытое соусами с французскими названиями. И вершина всего, апофеоз Пряничного Бытия — Гримуборная. Кабинет для переодевания. Святая Святых. С драгоценным, янтарным коньяком на столе, который не выдают по талонам, а просто… ставят. Как символ. Как награду. Как знак причастности к избранным.