Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 31

А мы — в другую. В глубины и вершины «России». Здесь, на девятом этаже, в Хрустальном зале, под мерцающими люстрами, которые отражались в огромных окнах, как звезды в темной воде, должна была состояться неформальная дискуссия. «Кинофантастика — прошлое и будущее». Формулировка обтекаемая, дающая простор для любых мыслей и… для необходимых пауз. Узкий круг. Всего сорок человек. Если в зале были сливки, то здесь собралось масло. Самое что ни на есть лучшего сорта. Кашу маслом не испортишь. Хотя узкий круг — выражение странное. Разве круг бывает узким? Круг — он всегда триста шестьдесят градусов. Узким бывает луч, туннель, коридор. Западня.

Вид из окна завораживал. Вечерний Кремль. Башни, увенчанные рубиновыми звездами, стены, уходящие в сумрак, золотые купола соборов, тускло мерцающие в отблесках городских огней. Вечерний Кремль, вечерний Кремль, ты стал для нас навеки всем… Символ мощи, истории, незыблемости. Или… гигантская декорация к некой непонятной пьесе?

Совсем недавно, здесь же, прошёл творческий вечер Высоцкого. И все было хорошо. До финала. До того выстрела у «Матушки». Сейчас должно быть иначе. Должно. Но у меня нехорошее чувство, как перед грозой, а я в поле без плаща и без зонтика. Да зонтик в поле и не советуют, вдруг молния?

Хрустальный зал мы сняли для дискуссии. Удовольствие недешевое, но и не запредельное. Скинулись кинематографисты, комсомол, издательство «Молодая гвардия». Поговорим как умные люди. Островок роскоши высоко над городом.

Закуски — холодные и горячие — скромные, но симпатичные. И напитки. Водка «Столичная» — надежная, как мосинская винтовка. Коньяк «Ахтамар» — с восточной загадкой. Шампанское «Советское» — обязательно, как гимн; вино «Киндзмараули» — густое, как кровь… И «Боржоми», конечно. По заявкам телезрителей. Нет, не я один охотник до минералки: важный чиновник из Госкино наливает себе минеральной воды, бережно отставив в сторону фужер с шампанским.

Пока гости рассаживались, обживали пространство — кто-то разглядывал вид из окна, кто-то сразу потянулся к закускам, кто-то, согнувшись в три погибели, о чем-то горячо шептался с соседом, — я снова подошел к окну. Москва раскинулась внизу, в огнях и тенях. Где-то там, в этой темноте, жила молва. Где-то там вызревали новые слухи. Где-то шла своя, невидимая нам, жизнь. А здесь, в этом хрустальном аквариуме на девятом этаже, под приглушенный звон бокалов и начавшийся робкий гул разговоров, мы собирались говорить о будущем кинофантастики. О будущем… Каким оно виделось отсюда, с этой высоты? Туманным, как вид на Замоскворечье сквозь ночную дымку. Или ясным, как рубиновые звезды над кремлевскими башнями?

Тихий гул дискуссии за спиной — обрывки фраз о «космическом масштабе мысли» и «колонизации Луны и Марса» — смешивался со звоном приборов и бокалов. Мы стояли у тяжелой бархатной портьеры, смотрели на Москву. Я уже давно здесь, но всё равно — любуюсь. Красивое. Владимир Семенович тоже смотрел, вглядывался, и вдруг сказал:

— Ну, наконец!

Внизу, по мокрой от недавнего дождя мостовой, плыл, как барка по темной реке, голубой «Мерседес». Фары его резали сумерки двумя желтыми клинками. За ним, словно привязанные невидимой веревкой, увязались «Жигули» — копейка, потом сизый «Москвич-412». А чуть поодаль, отбрасывая под фонарями длинные, рваные тени, бежала — нет, не бежала, а спешила — кучка людей. Человек тридцать. Молодые, не очень, в кепках и без, с сумками через плечо. Они не кричали, не махали руками. Они просто упорно, почти молчаливо, преследовали мерцающие огни «Мерседеса», как псы — заманчивый, но недосягаемый след. Поклонники? Охотники? Толпа в ночи — всегда загадка.

— Твой? — спросил я, уже зная ответ. У Высоцкого была такая же машина. Символ успеха, доступный единицам, предмет зависти и бесконечных пересудов в очередях за колбасой.

— Был мой, — Владимир Семенович вздохнул, но неглубоко. Легкое бережет. — Продал. Славе. Хороший парень, из Питера. В ТЮЗе служит. Талант — штука редкая. Через пару лет, глядишь, режиссеры из-за него глотки друг другу перегрызут. А пока… душа у «Мерседеса» просит дороги, а у Славы просит «Мерседес». Ну, пусть. Мы с ним… придумали, — он усмехнулся коротко, сухо. — Он — мой двойник на час. Оделся… ну, примерно. Чуть подгримировался. А главное — гитара. Не моя, его. И машина. Он сейчас прокатит по Садовому, потом — прямехонько на Ленинградку. Заманивает… как болотный огонёк. Высоцкий посмотрел вниз, где толпа уже скрылась за поворотом, увлеченная голубым призраком. — А мне… я себе что-нибудь попроще возьму. Потом. Когда из Антарктиды вернусь. «Волгу»… или «Троечку». Хватит пижонить. Надоело.

Я промолчал. Что спрашивать? Почему бы одному советскому артисту не продать «Мерседес» другому советскому артисту? Дело житейское. Обыкновенная история. Кто в курсе — тот знает. А откуда у Славы из Ленинградского ТЮЗа деньги на такую покупку, пусть ломают головы поклонники у театральных подъездов, пусть судачат сплетницы на кухнях, пусть строят догадки досужие обыватели на площадке трамвая номер девять. Им же заняться нечем. Лампа-дрица-гоп-ца-ца!

Во вторник в «Комсомолке» выйдет большой «подвал» о творчестве Владимира Высоцкого. Девочки постарались на славу. На Володю. Конечно, ни слова о покушении. У нас такого не должно быть. Не было. Зато — подробно, с чувством, с толком, с расстановкой — о предстоящей поездке Владимира Семеновича осенью в Антарктиду! На научную станцию! Трудиться! Для поднятия духа полярников, чей энтузиазм, видите ли, в последнее время как-то поугас. Забыли люди, ох, забыли о романтике полярной ночи, о героизме покорения вечной мерзлоты под знаменем прогресса. Ну, теперь-то вспомнят. Увидят живого Высоцкого на Куполе — и энтузиазм восстанет вновь. Статью прочтут миллионы. Заявки от желающих «на лед» посыплются, как снег в пургу. Так и виделось: стройные колонны добровольцев с гитарами вместо ледорубов, марширующие под кремлевскими звездами прямо к Южному полюсу.

Мы вернулись к столу. Дискуссия, сдобренная «Столичной», «Ахтамаром» и «Киндзмараули», шла полным ходом. Я налил «Боржоми». Газированная вода шипела в хрустальном бокале, как раздраженная змея. Поднимались тосты. За прекрасных женщин (взгляды невольно скользнули к девочкам). За советскую фантастику (голоса зазвенели особенно громко). За тех, кто в море (почему-то именно за них — видимо, кто-то вспомнил морские байки или просто хотел выпить лишнее под благовидным предлогом). «Ура!» — гремело под хрустальными люстрами, отражаясь в огромных окнах, за которыми лежал темный, но всегда дружелюбный город.

Потом, когда бокалы опустели, а щеки порозовели, вернулись к сути. Дискуссия забуксовала на риторике. Нужна ли фантастика советскому кинематографу? Конечно нужна! Один за другим поднимались уважаемые люди: критики с седыми висками, режиссеры с честолюбивыми планами, чиновники от кино с осторожными формулировками. Все — горячо «за». Вспоминали «Аэлиту» Якова Протазанова — первый луч прожектора в космическую тьму. Восторгались «Планетой Бурь» — наш ответ Голливуду, а какая лава, а какой робот! п С придыханием говорили о «Туманности Андромеды» — и фантастика, и тайна, и ужас! Успехи! Далекие и недавние. Золотой фонд! Говорили много, красиво, общими фразами, которые витали в воздухе, как дым от сигар, ничего не уточняя и не обещая. И неизменно звучала искренняя (или казавшаяся таковой) надежда: вот комсомол, молодая, кипучая сила, он-то и придаст новый, невиданный импульс развитию жанра! Вдохнет свежие идеи! Даст дорогу молодым талантам! И так далее, и так далее… Голоса сливались в ровный, убаюкивающий гул, похожий на шум моря в раковине, поднесенной к уху. За окном, в сгущающейся ночи, давно скрылись и «Мерседес», и его верные тени. Дискуссия продолжалась, но мысли упрямо возвращались к машине, уезжающей в Ленинград, к двойнику с гитарой, к Антарктиде, к легкому Высоцкого, которое всё ещё болело. Мы с ним перешли на «ты», он считает меня спасителем, да и странно выкать, когда в нем течет моя кровь. Можно ли ему в Антарктиду? Экспедиция отправится в ноябре, тогда и решится. По опыту войны с такими ранениями возвращались в строй через три месяца — при благоприятном течении.. Блестящие слова о будущем космических эпопей звучали странно далекими, как передача из другого мира, в то время как здесь, в этом хрустальном зале на девятом этаже, настоящее было таким хрупким, таким обманчивым, как отражение кремлевских звезд в мутном стекле. Я отхлебнул «Боржоми». Он был тёплым, но вкусным. Живём!