Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 30

— Мое условие, — произнес я четко, глядя ему прямо в толстые стекла очков, — очень простое: «Волга, Газ-24».

— Автомобиль? — вырвалось у Миколчука. Его лицо выразило целую гамму чувств, сменявших друг друга с калейдоскопической быстротой: искреннее, почти детское изумление, затем возмущение, и, наконец, леденящий ужас. Он даже отодвинулся в кресле, словно я положил на стол гадюку. — Автомобиль⁈ Да вы… Михаил Владленович!

— Нет, пылесос, — невозмутимо парировал я, позволив себе легкую, чуть язвительную улыбку. — Конечно, автомобиль, Адольф Андреевич. И не просто автомобиль. Обязательно в экспортном исполнении. Обязательно белого цвета. Белого, как совесть истинного коммуниста. И обязательно с вручением сразу, по окончании турнира. Прямо на закрытии. Под аплодисменты.

Я представил себе этот момент: вспышки фотокамер, завистливые взгляды коллег.

— Но у меня… — Миколчук закашлялся, смахнул невидимую пылинку со стола, его пальцы барабанили нервную дробь. — Но…у нас нет такой возможности! Автомобиль… да ещё «Волгу»… да ещё экспортную… Михаил Владленович, вы же понимаете! Это же не тренировочный костюм!

— Тренировочный костюм, кстати, тоже не помешает. Олимпийский. Но на костюме не настаиваю. А насчет автомобиля обратитесь к Павлову, — спокойно предложил я, как будто советовал диету для похудания. — К Сергею Павловичу. Не откладывайте, прямо сегодня. Вот я уйду, а вы сразу позвоните.

Я сделал паузу, давая время на совету укорениться в его сознании. — Учтите, Адольф Андреевич, это не лично мне приз. Ни в коем случае. Это приз победителю турнира. По самому что ни на есть спортивному принципу. Кто победит, тот и получит ключи от машины. Честно, открыто.

— Позвонить? — переспросил Миколчук с сомнением. — Сергею Павловичу? Да он… Он же скажет…

— Обязательно позвоните, Адольф Андреевич, — повторил я, уже двигаясь к двери, чувствуя, что пора уходить, оставив зерно сомнения прорастать в этой благодатной почве бюрократического страха и надежды. — Попытка не пытка, как говорится. А в данном случае, совсем наоборот. Это же шанс! Может, и обойдётся, а?

Я остановился у двери, взялся за ручку.

— И знаете что? — добавил я, обернувшись к нему. — Всё будет хорошо. Позвоните, и жизнь ваша, Адольф Андреевич, тотчас же заиграет новыми, самыми что ни на есть яркими красками! Уверяю вас.

Я вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Оставив Адольфа Андреевича Миколчука сидеть в его кабинете с высоким потолком. Сидеть перед черным, немым телефоном, который вдруг стал казаться ему невероятно тяжелым и страшным, как вход в пещеру неизвестного, но грозного будущего.

Я знал, что «Волга», именно такая, в Спорткомитете была. Точнее, не сама «Волга», а ордер на неё.

Ещё в прошлом году ее заказали для меня. Как награду за то, что я отстоял звание чемпиона мира. Но потом решили, что и гонорар, и автомобиль — это жирно будет. К тому же у меня уже есть одна «Волга». И решили машину заиграть. То есть поощрить кого-то другого. Не пропадать же ценному призу. Ценный приз — ценному человеку, да. Об этом мне рассказал Тритьяков. Павлова пока трогать не хотели, перед Олимпиадой Павлова менять не стоило. Но намекнуть можно.

Вот я и намекну. Через Миколчука. Заодно и Адольф Андреевич взбодрится. И, как возможный приз, «Волга» очень привлекательна. И для советских шахматистов, и для зарубежных.

Для меня тоже.

Глава 11

17 мая 1980 года, суббота

Без подписи

Взвейся да развейся

Знамя боевое

Знамя полковое

Я иду в поход!

Бодрой песней мы и завершили вечер. Публичную его часть. Воздух в зале, только что дрожавший от напора звука, вдруг успокоился. Аплодисменты? Аплодисменты — это другое.

Началось все чинно, как и полагается. Вступительное слово — девять минут точного, выверенного текста о значении фантастики для современного зрителя, о дерзаниях молодых кинематографистов. Потом сам виновник торжества — фильм «Легенда о Лунном Звере». Девяносто две минуты лунного света, теней и неразгаданных тайн на экране. Зал смотрел напряженно, временами взрываясь аплодисментами в эффектных местах, но чаще — погруженный в то самое молчание, которое бывает красноречивее любых оваций. Затем — встреча. Восемнадцать минут вопросов к режиссеру, сценаристу, главной актрисе (та самая, с глазами, как у затравленной лани). Ответы были осторожны, как шаги по тонкому льду, полны общих фраз и светской учтивости. Итого: час пятьдесят девять минут официального действа. Ровно. Как по расписанию поездов.

Но кульминацией, той самой песней, были… мы. Я и Высоцкий. Нет, правильнее все же: Высоцкий. И я. Хотя пел, по сути, один я. Владимир Семенович стоял рядом — живой, настоящий, но… не пел, а так… подпевал. Его знаменитый, хрипловатый, рвущий душу голос сегодня жил в четверть силы. Легкое, что недавно приняло пулю, ещё не зажило. Не восстановилось. Врачи качали головами: «Ранение серьезное, Владимир Семенович. Военнослужащему — нашивка золотистая, да отпуск подлечиться. А вам… вам бы покой. Сцена — не лекарство сейчас». Но он был здесь. Гражданский человек, для которого сцена — не работа, а воздух, кровь, сама жизнь. Лучшее, а может, и единственное лекарство от боли, физической и, подозреваю, иной.

О покушении, конечно, не писали. В газетах всё больше о перевыполнении планов. Но молва, московская молва! Она ползла по телефонным проводам, шипела в очередях за дефицитом: Слышали? Высоцкого… Да нет, жив! Но говорят… Говорят, плохо. Очень плохо.

Его появление здесь, под софитами, перед двумя с половиной тысячами зрителей — было необходимо. Не для славы, нет. Чтобы вышибить слух слухом же. Чтобы показать: жив. Дышит. Поёт.

Стояли мы в двух шагах друг от друга, у своих микрофонов. Но звуковики, эти невидимые кукловоды зала, сделали фокус. Мой голос, старательно подделанный под его манеру, под хрипотцу, под эту неповторимую интонацию отчаяния и бунта, лился… со стороны Высоцкого. А с моей — похоже, но слабо. Странная, двойная игра. Я пел его песню, не слепо имитируя, а стараясь быть им. В фильме озвучивал его героя — так уж вышло Кто в зале понял подмену? Думаю, никто. Зал пришел на Высоцкого. И слышал только его. И принимал только его. Восторженно, истово, с почти религиозной страстью. Даже и без почти. Крики «Браво!», топот ног, слезы на глазах у женщин в первых рядах — все это было ему. Мне же досталась снисходительная вежливость. Мол, старается Чижик. Для общего дела. Пусть. Главное — что он здесь, с нами.

А зал… Зал был полон. Не просто полон — набит битком сливками общества, попасть стремились многие, да не все избраны. Заявок на билеты набралось под двадцать тысяч! От всех трудовых коллективов, какие только есть в столице и области: от дымящих труб гигантов индустрии до тихих кабинетов НИИ и университетских аудиторий; от будущих токарей и слесарей профтехучилищ до вдохновенных скрипачей музыкальных школ; от закаленных ветеранов, чьи ордена звенели при каждом движении, до румяных работников автопредприятий и уверенных работников московской торговли. Всех мастей и званий. А мест — всего две с половиной тысячи. И пришлось помощникам рассылать вежливые, но твердые отписки: глубоко сожалеем… объем зала… Смотрите в широком прокате…

Посмотрят. Фильму дали первую прокатную категорию, копий напечатают много. Хотя девочки уверены, что дадут и высшую. Скоро. Как продастся десять миллионов билетов. Всего-то.

Песня отзвучала. Действо завершилось. С завтрашнего дня «Лунного Зверя» начнут крутить в Красном Зале «Зарядья», а с понедельника подхватят «Ударник» и «Октябрь». А там… Цепная реакция.

Летите, рассказывайте, мысленно бросил я вслед уходящим зрителям, толпящимся у выходов, обсуждающим фильм, песню, его вид. Они — в одну сторону, в сумеречную Москву, к метро, к трамваям, к своим кухням и разговорам до утра.