Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 28

— А зачем оружие? — спросила Лиса, вписываясь на скорости в поворот. — Там же солдаты. Защитники.

Я посмотрел на её затылок. Наивный вопрос. Или проверка моих умственных способностей?

— Кто защитит от защитников? — ответил я вопросом на вопрос. — Если Москвы не будет… если привычный мир рухнет в одночасье… всяко может повернуться. Оружие — это не только против внешнего врага. Это последний аргумент порядка. Или последняя иллюзия власти. В убежище законы пишутся заново.

— Ты думаешь, это… возможно? — спросила она, и в голосе ее прозвучал страх. Настоящий, не наигранный.

— Возможно, — сказал я прямо, глядя на серую ленту дороги. — Но не будет. Для этого нам и показали убежище. Чтобы мы понимали: война — это не просто плохо. Это совсем плохо. Это жизнь в бетонной коробке с фальш-окнами, с консервами, с оружием на стене и страхом в душе. Понимание должно отрезвлять. Тридцать пять лет мира — они не сами по себе явились.

— Но если… если нападут? Америка, или… — подала голос Ольга.

— Тогда… — я вздохнул. — Тогда будем воевать, что ж ещё делать. Но для начала… для начала нужно попытаться пережить первый удар. Для этого и Вершина.

— А мы переживем? — как бы в шутку спросила Лиса. — Этот… первый удар?

Я закрыл глаза, вспоминая карты, диаграммы, сухие строчки отчетов, которые мне довелось видеть.

— Если будем в «Вершине» — несомненно. Я смотрел розу ветров для этого района. — Говорил я, как будто отвечал на семинаре по Гражданской Обороне. — Ветер обычно дует в сторону Москвы. А не наоборот. Потому здесь и расположено спецхозяйство — минимальный риск выпадения вредных осадков. Плюс гора, она прикрывает со стороны Москвы. Так что… да. Теоретически.

Дальше, до самой Москвы, мы молчали. Мелькали поля. Майские работы. Май холодный, год хлебородный. Обычная жизнь.

Мужики останутся мужиками А мы станем новой знатью. С розовыми листками в военных билетах и бронированными местами в подземном раю. Недаром же рядом с бункером показательное хозяйство. Вот мы и покажем. Винтовка рождает власть? Или страх рождает винтовку?

Дорога тянулась вперед, к дымному облачку над столицей, где жизнь кипела своим чередом, не ведая о «Вершине» и тридцати трех ступенях вниз.

Глава 10

14 мая 1980 года, среда

Рука помощи

Тишина в кабинете заместителя председателя Шахматной федерации Адольфа Андреевича Миколчука повисла густая, тягучая, как сгущённое молоко из холодильника. Миколчук сидел за массивным столом, покрытым зеленым сукном, потертым на углах, и его пальцы нервно перебирали телеграммы, маленькие, бездушные клочки бумаги, грозившие обрушить весь его, в общем-то, нехитрый, но налаженный мирок.

«Нет», — значилось на самой верхней. От Таля. Коротко, без объяснений, как ход конем через всю доску. А вот и другие: Полугаевский сказал «нет» раньше всех, Петросян — чуть позже, но столь же недвусмысленно. Карпов прислал телеграмму пространную, слова были вежливые, обтекаемые, но суть вычитывалась ясно: «Нет». А Спасский… Спасский из своего Парижа и вовсе не удостоил ответом. Молчание — оно ведь тоже «нет», да ещё какое! Оно звенело в ушах Адольфа Андреевича громче любой телеграммы.

Надвигался скандал. В мировых масштабах — пылинка, атом, ничто. Но для отдельно взятой шахматной федерации — землетрясение вселенской силы. Грозивший не просто оргвыводами, не пометкой в личном деле. Нет, речь шла о судьбе если не шахматной федерации, то самого Миколчука. Адольф Андреевич мысленно видел уже себя — отставного, с пенсией в сто тридцать два рубля, вынужденного коротать дни в парке на скамеечке. Скучно ведь. Чертовски хочется работать!

Он поднял глаза на присутствующих. Тех, кого смог собрать здесь, в Москве. В частности, на Михаила Таля. Рижский волшебник сидел напротив, его живые глаза смотрели в никуда, будто разглядывая невидимую шахматную доску.

— Михаил Нехемьевич… — начал Адольф Андреевич, и голос его предательски дрогнул. — Это… это ваше окончательное решение? — Он знал ответ, но надеялся на чудо. На просчёт в варианте. Как в партии.

Таль медленно перевел взгляд на него. В его взгляде не было злобы, только усталая ирония и какая-то печальная твёрдость.

— Помилуйте, Адольф Андреевич, — произнес он тихо, но отчётливо. — В шахматах, как вам известно, ходы обратно не берутся. Что схожено, то схожено. Сказано — нет.

И снова эта тишина. Она заполняла комнату, давила на барабанные перепонки. Шахматы… Казалось бы, тихая, кабинетная игра. Не олимпийский вид спорта, не бег с барьерами, не метание молота. Есть, конечно, шахматные олимпиады, но это все равно что… что кабачковая икра. Олимпиады, да не те. Игра в тени больших стадионов. Но вот беда — в Спорткомитете, этой кузнице рекордов, вдруг озаботились. Решили, что и шахматы в нашей великой стране должны «себя показать самым достойным образом». Чтоб весь мир видел: спортивная жизнь у нас прекрасна во всех проявлениях. И задумали они грандиозное: превратить вообще-то рядовой традиционный турнир памяти Михаила Чигорина — в шахматное событие года! Гром среди ясного сочинского неба!

Но как? Учредить огромный призовой фонд? Соблазнить западных звезд звонким золотом? Это не наш метод. С деньгами всякий сумеет купить успех, но деньги-то у нас какие? Деньги государственные, народные, трудовые. Расходовать их нужно с умом, в интересах опять же государства, а не гроссмейстеров. Им и так хорошо живётся. И родилась гениальная в своей бюрократической изощренности идея: призовые распределить с коэффициентами! Для иностранных участников — повышающий коэффициент два. Чтоб ехали, веселились, хвалили гостеприимство. А для своих, советских гроссмейстеров — понижающий коэффициент три. Патриотизм же, сознательность! Зачем им лишние рубли? Они и так счастливы играть на благо Родины. Фигурки двигать — это не отбойным молотком уголёк рубить.

Адольф Андреевич, получая эту директиву, сначала даже не понял подвоха. Пока не сел с калькулятором. Если, допустим, первое место займет иностранец — он получит целых десять тысяч рублей! Сумма очень и очень приличная. Для чехов, поляков, восточных немцев и прочих братьев по лагерю, так и замечательная. Да и для западников хорошая. А если первым станет наш, советский гроссмейстер, он получит только полторы тысячи.

Серьезно? — спросил тогда Адольф Андреевич у начальника отдела международных связей Спорткомитета. Тот удивился:

— Вам мало полутора тысяч?

— Не мне мало, а гроссмейстеру. Ведь полторы тысячи — только за первое место! А за пятое, к примеру, выйдет и вовсе триста рублей. За девятое — пятьдесят. Хватит на хороший ужин в ресторане, и только.

— А пусть не занимают девятое место! — парировал начальник, улыбаясь своей находчивости.

Гроссмейстеры не возрадовались. Те гроссмейстеры, кого планировали пригласить. Они были людьми, воспитанными в уважении к власти, но арифметику знали. И чувство собственного достоинства у них тоже имелось. Их возмущение было тихим, сдержанным, но твёрдым, как победит. Мы не займём девятое место. Мы никакое не займём, сказали они.

— Но вы же советские люди! — взывал к главному аргументу Миколчук, уже почти отчаявшись. — Патриоты! Разве в деньгах счастье?

— Мы советские, — соглашались гроссмейстеры, глядя куда-то мимо него. — Безусловно.

— Вам что, мало славы? Чести представлять страну? Одно то, что вы будете жить три недели в гостинице «Жемчужина» на полном пансионе! Лето! Солнце! Воздух! Море! Разве это не счастье? Разве это не награда? — Адольф Андреевич развел руками, изображая щедрость морских даров.

— Море — это хорошо, — заметил кто-то из угла. Голос звучал устало.

— Значит, согласны? — оживился было Миколчук, ухватившись за соломинку.

— Значит, нет, — твердо сказал Таль. — У нас матчи претендентов на носу. Нам нужно готовиться. Это наш долг. Наша главная задача. Извините.

Вот такой разговор. Другого и ожидать было трудно. И Адольф Андреевич, по большому счету, их понимал. Пятьдесят рублей? Даже триста? Но ему скомандовали свыше. Приказы Спорткомитета не обсуждаются. Их исполняют. А не можете — ступайте на пенсию.