Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 39

— А крест-то у тебя правильный, Пафнутич, — сказал я тихо, но так, чтобы он услышал. — По-истинному веруешь, по-старому!

Он вздрогнул и торопливо прикрыл крест широченной ладонью.

— Только ведь не по-божески ты поступаешь, раб Божий Ерофей, — продолжал я, глядя ему прямо в глаза. — Не по-христиански. Веруешь в Бога, а дела творишь бесовские. Вот мост этот… — Я сделал паузу. — Построил ты его из сырого леса, сам знаешь. А ну как рухнет он под тяжестью? А в поезде том — солдатики, молодые ребята, у каждого матери, отцы… Или, не дай Господь, сам государь император поедет по новой дороге инспекцию чинить… А тебя за такое, пожалуй, что и вздернут — скажут, что государственный преступник, и вся недолга. Да это ладно: жизнь-то что — тлен, была и нет. Но вот у небесного-то престола что делать будешь? Кто перед Всевышним за душу их загубленные ответ держать пойдет? Ты, Ерофей? Или французы-христопродавцы, у которых ни креста, ни совести?

Солодовников слушал, открыв рот. Мои слова, простые и бьющие в самое сердце, полное дремучей, но, конечно же, искренней веры, произвели на него куда большее впечатление, чем нападение на меня. ЭЛицо его стало пепельно-серым.

— Я… я об этом не думал, барин… — пролепетал он. — Грешен, ох, грешен…

— Все мы грешны, — примирительно сказал я. — Но один грех прощается, если человек его осознает, другой в нем коснеет и в геенну огненную идет.

Я сел напротив него за стол.

— Я работаю с людьми, которые тоже очень верят. Людьми богобоязненными, честными, купеческое слово блюдущими. Может, слышал про такого — Василий Александрович Кокорев?

При имени Кокорева глаза Солодовникова расширились. Конечно, он слышал. В мире русского купечества, особенно старообрядческого, имя Кокорева — винного откупщика, миллионщика, мецената — было легендой. Это был тот самый «свой», который добился неслыханных высот, не продав при этом веры отцов.

— Василия Александровича⁈ — переспросил он с благоговейным ужасом. — Самого⁈ Так ты… от него, что ли?

— Считай, что так, — уклончиво ответил я. — И Василий Александрович, и другие купцы московские очень недовольны тем, как иноземцы на русской земле хозяйничают. Как обманывают православный народ, как строят погибель. И мы хотим, чтобы этому был положен конец. Но для этого нам нужны доказательства их мошенничества. Нужен подробный отчет профессора Лаврова.

Солодовников слушал, и в его взгляде боролись страх перед французами и благоговение перед именем Кокорева. Он снова налил себе водки, выпил одним глотком, что было, судя по всему, делом привычным.

— Да я-то что… я-то не против… — забормотал он сквозь пьяные слезы, которые снова навернулись ему на глаза. — Пущай пишут! Мне-то что скрывать? Вся моя вина на виду, как прыщ на носу! Пущай весь мир видит, как из нас, русских, православных, эти басурмане жилы тянут! Я готов хоть завтра впустить твоих замерщиков, пусть каждый гвоздь обсчитают!

Вдруг лицо его исказилось, и он смачно грохнул пятерней по столу.

— Да только он не даст, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Он тут поставлен не за стройкой наблюдать, а за тем, чтобы никто лишнего не увидел! У него свои люди, головорезы, он им платит. Чуть что — сразу за ножи хватаются. Что я против него сделаю? Он тут хозяин… пока что.

Солодовников замолчал, уставившись в стакан. Было ясно: он сильно боится этих французских хозяев. Наш самоуверенный, жадный и набожный купец оказался между молотом и наковальней. И теперь моя задача была показать ему, что наша наковальня куда тверже, чем французский молот!

— Подумай, Ерофей Пафнутич, — сказал я, поднимаясь. — Подумай о душе своей. И о том, что Кокорев своих не бросает. А французы… они сегодня здесь, а завтра в Париже. Ищи их потом, свищи. Ну а Дюбуа этот — чую, Господь его вскорости накажет. Не выйдет он завтра на линию, вот увидишь, не выйдет!

И я направился на выход из номера, а там и все остальные.

— Ну что? — шепотом спросил Изя, когда мы спускались по лестнице.

— Он готов, — ответил я.

— Вся проблема в гребаном Дюбуа. Пока он на ногах, Солодовников и пальцем не пошевелит.

— Так что, мы устроим ему несчастный случай на производстве? — В глазах Изи промелькнул нездоровый огонек.

— Я могу поговорить с Цацкисом, чтобы он продал ему паленую водку с беленой. От такого, я тебе скажу, можно на пару дней выпасть из реальности.

— Слишком сложно, Изя. Нам нужно нечто простое, грубое, но наглядное. Чтобы на роже его все отражалось, понимаешь?

Вечером, в нашем унылом номере на постоялом дворе я подозвал к себе Рекунова. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской.

— Сергей Митрофанович, — начал я, глядя на пламя свечи. — У нас возникла небольшая техническая проблема. Имя ее — Дюбуа. Он мешает нам работать. Эту проблему необходимо устранить.

Рекунов не шелохнулся, но в его бесцветных глазах я на мгновение уловил какое-то подобие интереса.

— Устранить? — переспросил он, изумленно приподняв бровь. — Убить, что ли?

— Боже упаси! — Я даже слегка усмехнулся. — Зачем нам труп? Это лишние хлопоты, дознание, жандармы… Нет. Мне нужно, чтобы этот господин на пару-тройку дней слег в постель. С сильной мигренью, расстройством желудка или, скажем, душевной травмой от того, что бока намяты. Как вы этого добьетесь — ваша забота. Можете его хорошенько избить в темном переулке. Можете напоить до беспамятства и запереть где-нибудь в сарае. Можете разыграть случай ревности… Проявите фантазию! А мне главное — результат. Завтра утром его на стройке не должно быть. И послезавтра тоже, а если уж всю неделю ему будет нездоровиться, то еще лучше. Справитесь? Деньгами не обижу. Вы меня знаете!

Рекунов, слегка улыбнувшись, кивнул.

— Будет исполнено, — сказал он и так же бесшумно скрылся.

— Ой-вэй, Курила, — пробормотал Изя, когда за Рекуновым закрылась дверь. — У него физиономия, как у могильщика, который пришел замерять клиента для будущей гроба. Мне аж не по себе стало.

— Зато он надежен, как швейцарский банк, — отрезал я. — Иди спать, Изя. Завтра будет длинный день.

И действительно, завтрашний день принес хорошие новости. Рано утром, когда я еще пил свой утренний чай, в дверь тихонько постучали. Это был один из людей Рекунова.

— Француз отдыхает, — коротко доложил он с кривой усмешкой. — Вечером мусью имел неосторожность прогуляться не там. Упал в темноте, сильно ударился головой и, само собою, захворал крепко. Лежит у себя в номере, стонет. Лекарь сказал — дня три не встанет.

— Отлично, — обнаружил я. — Передайте мою благодарность и еще вот это.

И я передал ему двести рублей. Затем, не теряя времени, отправил Солодовникову послание с короткой запиской: «Французик заболел. Пора замаливать грехи». А сам направился к профессору Лаврову и инженеру Кагальницкому.

Я застал его и студентов за завтраком в том же трактире «Варшава». Вид у них был весьма унылый.

— Доброе утро, господа ученые! — бодро повторил я. — Погода сегодня не радует, но для настоящих энтузиастов науки, как вы и я, плохой погоды нет. Сегодня особый день — день, когда нам открыт путь к знаниям!

Профессор непонимающе поднял на меня глаза.

— Что вы имеете в виду, Владислав Антонович?

— Я имею в виду, что господин Дюбуа внезапно занемог. А купец Солодовников горит желанием оказать вам любую помощь в ваших изысканиях. Так что собирайте инструменты. Вас ждут мост через Двину и склады с рельсами. У вас есть дня три.

Перемена, произошедшая с ними, была поразительной. Уныние как рукой сняло. В глазах студентов снова загорелся огонь азарта и любопытства. Даже профессор Лавров выпрямился, и на его щеках проступил легкий румянец.

Через некоторое время их небольшая армия, вооруженная теодолитами, бурами и измерительными цепями, уже двигалась в сторону регулировки. А у ворот их встречал лично Ерофей Пафнутьич Солодовников, рассыпавшийся в извинениях и заверениях в своей полной лояльности. Он самолично отгонял от столичных гостей любопытных рабочих и громовым голосом просил принести им стулья, образцы материалов и даже самовар.