Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 18

— Войдите, — донеслось из-за двери тонким, чуть утомленным девичьим голоском.

Я вошел и на мгновение замер. За гримировальным столом, заставленным бесчисленными баночками, коробочками и пуховками, сидела она. Без сценического костюма Жизели, в простом белом пеньюаре, небрежно накинутом на плечи, она выглядела еще моложе и беззащитнее, чем на сцене. Семнадцать или от силы восемнадцать лет — совсем девчонка, усталая, со следами смытой со щек краски, она казалась сейчас не богиней танца, а обычным подростком, пытающимся перевести дух после изнурительной работы.

Она подняла на меня свои огромные, удивительные глаза, и в них не было ни кокетства, ни жеманства. Только легкое удивление и глубокая, искренняя радость.

— Вы ко мне, сударь? Я слушаю.

Я поклонился, стараясь, чтобы это не выглядело ни подобострастно, ни развязно.

— Мадемуазель Кузнецова. Разрешите представиться: Владислав Тарановский. Коммерсант из Сибири. Потрясен вашим несравненным талантом!

Она вежливо кивнула, но я заметил, что мои слова скорее обеспокоили, чем порадовали ее. Похоже, она решила, что я очередной воздыхатель, явившийся предложить содержание, и уже раздумывала, как бы половчее от меня отделаться. Понятное дело — такие визиты для нее всего лишь привычный шум, фон, который сопровождает ее везде и всюду.

— Весьма любезно, господин Тарановский. Благодарю вас, — наконец ответила Анна. — Вы что-то желаете сообщить? Простите меня за прямоту, но у меня совсем мало времени!

Гм. Не очень хорошее начало. Ну да ладно!

— Простите и вы меня за прямоту, мадемуазель. Я пришел к вам не с цветами и не с комплиментами, хотя ваш гений их, безусловно, заслуживает. Я пришел за милостью.

Ее изящные тонкие брови изогнулись в удивлении.

— Простите, сударь? За милостью? Ко мне?

— Да, именно к вам. Это одно дело, очень важное для многих людей, для развития целого края там, в далекой и холодной Сибири. Оно может принести огромную пользу всей России. Но оно застряло, увязло в бумагах, в столичных интригах, как муха в паутине.

— При чем же здесь я, сударь? Я правда ничего не смыслю ни в делах, ни в интригах.

— Вы правы, вы ни при чем. Но есть единственный человек во всей империи, который может одним своим словом сдвинуть дело с мертвой точки. Его императорское высочество, великий князь Константин Николаевич.

При упоминании этого имени ее щеки едва заметно порозовели, взгляд стал еще более настороженным.

— Но… его высочество сейчас нездоровы и никого не принимают. Об этом знает весь Петербург!

— Мне это известно, — мягко сказал я, глядя ей прямо в глаза. — И я понимаю почему. Но дело не ждет. И я подумал… осмелился подумать… что, может быть, вы… Вы, чей голос он в конечном итоге услышал, даже когда был глух ко всему остальному миру… не сочтете за труд передать ему одну-единственную, крохотную просьбу? Не за меня — за тех людей, которых ждут сейчас в Сибири вестей из столицы. Просто выслушайте, уделите пять минут своего драгоценного времени одному сибирскому промышленнику! Больше ничего.

Девушка молчала, склонив прелестную головку и теребя шелковую ленточку пеньюара. На ее юном прекрасном лице отображалась сложная внутренняя работа: и облегчение оттого, что я не пристаю к ней с домогательствами, и досада, и сострадание боролись в ее душе так явственно, что даже я, невеликий знаток женских сердец, понял ее.

— Я… я не знаю, сударь, — наконец произнесла Анна, и в ее голосе звучала искренняя растерянность. — Я никогда… никогда не вмешиваюсь в такие дела. Ничего в них не понимаю, это не мое… Я просто танцую!

— Знаю, — так же мягко ответил я. — И вы делаете это божественно. Но иногда даже ангелам приходится спускаться на землю, чтобы помочь людям. Пожалуйста, мадемуазель!

Еще секунду она помедлила, затем подняла на меня глаза, и я понял: это отказ.

— Сударь, — качая головой, произнесла девушка — я, право, не знаю, какие у вас там дела, но поверьте — я не могу вам помочь!

Глава 9

Глава 9

Я смотрел на эту хрупкую девушку, почти девочку, и ее тихое, но твердое «я не могу вам помочь» звучало в оглушительной тишине закулисья как приговор.

Холодный расчет, которым я так гордился, подсказывал: «Уходи. Миссия провалена. Ищи другой путь». Но что-то внутри, иррациональное, упрямое, не давало сдвинуться с места. Я слишком многое поставил на эту встречу, чтобы так просто сдаться.

— Простите и вы мою настойчивость, мадемуазель, — начал я тихо, и в голосе моем, к собственному удивлению, не было ни делового напора, ни светской любезности. — Позвольте мне сказать еще кое-что. То, о чем я прошу, — это не просто к моей выгоде. Это… жизни.

Я видел, как она нахмурилась, готовая снова отказать, и заговорил быстрее, стараясь донести мысль, пока она не прервала меня.

— Там, на Амуре, у меня остались люди. Много людей. Таких, от которых отвернулся весь мир. Бывшие каторжники, которых я собрал и дал им надежду. Голодные, забитые, они поверили мне. Поверили, что можно жить иначе — не воровством, а честным трудом. Что можно построить свой дом, свою жизнь. Если этот прииск отнимут — а его отнимут, если я не смогу его оформить, — они снова останутся ни с чем. Снова пойдут по тайге, озлобленные, голодные, и снова возьмутся за ножи. Их кровь, их жизни будут и на моей совести.

Я помолчал, давая ей осмыслить сказанное. В ее глазах промелькнуло сочувствие, но и растерянность. Я шагнул еще ближе.

— Я много где был, мадемуазель. Видел Европу, видел Китай. Всюду я был чужим. И только здесь, в России… я не знаю, как это объяснить… я чувствую, что нашел свою землю. Что я дома. И я хочу служить этой стране, хочу не просто брать у нее, а что-то давать. Строить, создавать, делать ее богаче. Но по закону я иностранец, австрийский подданный.

Я тяжело вздохнул и продолжил:

— Но и это не главное. Есть еще одно. Личное. У меня… у меня есть сын. Здесь, в России. Он совсем маленький и остался один. По закону, как иностранный подданный, я не могу его усыновить, дать ему свое имя и будущее. Вот почему я так прошу вас…

Я смотрел в ее огромные, полные растерянности глаза и чувствовал, что зашел слишком далеко, выложив все разом. Эта хрупкая девушка, живущая в мире пуантов и музыки, не должна была нести груз моих проблем. Я уже открыл рот, чтобы извиниться и откланяться, как вдруг тяжелая дверь гримерной распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену.

На пороге, покачиваясь и близоруко щурясь в тусклом свете, стоял высокий господин. На вид ему было лет сорок, но пухлое, багровое от вина лицо и мешки под мутными, но наглыми глазами делали его старше. Безупречный, идеально скроенный фрак был помят. Тщательно завитые, но уже растрепавшиеся бакенбарды и запах дорогого вина и сигар, смешанный с какой-то пошлой самоуверенностью, довершали портрет.

— А-а-а, Anette! Мой мотылек! Я везде тебя ищу! — проревел он, растягивая слова и игнорируя мое присутствие так, словно я был предметом мебели. — А она тут… прячется! Нехорошо, душенька!

Анна в ужасе вскочила, инстинктивно прижав к груди ворот своего пеньюара. Ее лицо стало белее мела.

— Виконт, что вы себе позволяете⁈ — прошептала она.

— Позволяю себе все! — хохотнул он и сделал нетвердый шаг в комнату, протягивая к ней пухлую руку с массивным перстнем. — Полно, не дичись, моя прелесть. Поедем сегодня ужинать к «Дюссо», я заказал столик…

Он смотрел только на нее, с жадным, сальным выражением, и не заметил, как я бесшумно поднялся со стула. Внутри меня все застыло. Вся моя жалость к себе, все душевные терзания испарились.

— А это еще что за… мебель? — наконец заметил он меня, окинув мутным взглядом. — Эй, ты, принеси-ка нам еще шампанского! Да поживее!

Он даже не договорил.

Не говоря ни слова, я шагнул к нему. Движение было плавным, почти ленивым, но неотвратимым, как ход лавины. Прежде чем виконт успел сообразить, что происходит, моя рука мертвой хваткой вцепилась в бархатный воротник его фрака.