Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 17

— Таки я привез! — с порога объявила Изя, врываясь в комнату. Его глаза горели триумфальным огнем. — С пылу, с жару! Лева всю ночь не спал, работая иголкой, как тысяча чертей!

Я развернул сверток, и свету явился мой новый сюртук. Черт побери! Вот уж насколько я всегда был равнодушен к тряпкам — и то на мгновение застыл в восторге. Это было натуральное произведение портновского искусства: идеально черный, из тончайшего, матового английского сукна, он лежал на руках у Изи, как зримое воплощение моего нового статуса. Удивительно — костюм, сшитый мне год с лишним назад в Кяхте, тоже был в общем неплох, но теперь на фоне этого шедевра показался просто мешком из-под картофеля.

— Ну, что стоишь, как памятник дюку Ришелье на Приморском бульваре? — подгонял меня Изя. — Давай примеряй!

За спиной Изи маячили мои охранички: когда надо — их нет, а когда не надо — под руку лезут со своим особо ценным мнением. Их постные лица даже не испортили мне настроения. Пущай покатаются из Москвы в Питер да обратно, лишь бы не мешали.

Костюм сел на меня как влитой, буквально как вторая кожа. Плечи, талия, длина рукава — все было выверено с математической точностью. Я двигал рукой — ткань послушно тянулась, не стесняя движений. А главное — кобура под мышкой была совершенно незаметной.

— Ай, геволт! — всплеснул руками Изя, обходя меня кругом. — Я вам не скажу за всю Одессу, но в Петербурге лучшего сюртука точно нет! Смотри, как сидит! Не господин Тарановский, а английский милорд, который в приступе сплина заехал поглядеть на белые ночи, да так тут и остался!

Даже Кокорев, до этого хмуро наблюдавший за суетой, одобрительно крякнул.

— Добротная работа. Сразу видно руку мастера!

— Таки да! — подхватил Изя. — Лева — это Рафаэль с иголкой вместо кисти! Теперь можно идти хоть князю, хоть к царю, хоть к самой императрице. Хотя к императрице лучше не надо, говорят, у нее муж ревнивый.

Он внимательно посмотрел на меня с ног до головы.

— Но это только начало, я тебе скажу. Ты думаешь, одним сюртуком отделаешься? Ой-вэй, какой ты наивный мальчик из Гороховца!

— А что еще? — спросил я, разглядывая себя в большом зеркале гостиничного трюмо.

— Что еще? Он еще спрашивает! — Изя воздел руки к потолку. — Тебе обязательно нужен фрак — для театра, для званых вечеров. В сюртуке ты можешь ходить по делам, но вечером, в приличном обществе, будешь выглядеть в нем как приказчик, заехавший к хозяину за указаниями.

— Фрак… — задумчиво протянул я, прикидывая, во что это мне обойдется. Изя прав — вечерний костюм может понадобиться внезапно, а здесь нет возможности заглянуть в ГУМ, «Проивэй сьют» или «Тримфорти» и через полчаса выйти полностью одетым в брендовые дорогие вещи. Тут хорошую одежду надо шить на заказ или унизительно просить близкого друга одолжить нужную деталь гардероба. А у меня тут друзей негусто: есть, правда, Кокорев, но мы с ним сильно разной комплекции. — Ну ладно, хорошо! Фрак так фрак.

— Дальше. Тебе нужно пальто. Не эта твоя сибирская доха, а настоящее петербургское пальто из кастора или драпа. На раннюю осень — легкий плащ-макинтош. А обувь? Ты посмотри на свои штиблеты! — Он с презрением посмотрел на мою вполне приличную, но, судя по всему, уже немодную обувь. — Это же сапоги для прогулок по сибирской грязи! Вам нужны лаковые полусапожки на вечер, туфли на пуговицах на день и еще пара или две для визитов! И все это, мой дорогой друг, делается на заказ!

Он снова повернулся ко мне.

— Так что, как только вернемся в Москву, тут же идем к Леве заказывать фрак и пальто, а потом я отведу тебя к одному сапожнику, он такие колодки делает — нога в них поет капеллу! И это, мой друг, будет время. Недели! Так что не расслабляйся.

И Шнеерсон уставился на меня с гордым видом полководца, только что выигравшего битву уровня Марафонской.

— Увы, Изя, — давясь от смеха, ответил я, — твой план совершенно неисполним. Нам запретили покидать Петербург!

— Азохен вэй! — изумленно выдохнул Изя, от расстройства так и севший на гостиничную кушетку. — И что теперь делать⁈

— Сухари сушить!

— Что?

— Неважно. Забудь. Слушай, а ведь у Левы сохранились мои выкройки. Сможет он по ним смастрячить мне фрак и пальто?

Изя, сникший было, как подсохший баклажан, тут же возродился к жизни.

— Точно! Точно! Надо телеграфировать ему, чтобы воспользовался снятой меркой! О, ты его не знаешь: он по ней такое сотворит! Я тут же телеграфирую ему. А пока…

Он сделал шаг назад, скрестил руки на груди и окинул меня последним одобрительным взглядом.

— А пока в этом сюртуке ты готов к любому делу, связанному с коммерцией. Можешь идти покорять Петербург. И напомню: встречают по одежке! Теперь ты выглядишь на миллион, осталось лишь забрать его и положить в карман!

Облаченный в свой новый превосходный сюртук, я почувствовал себя совершенно другим человеком. Граф Неклюдов сдержал свое слово: к вечеру от него прибыл лакей в щегольской ливрее с короткой запиской на плотном картоне: «Императорский Большой (Каменный) театр. Сегодня дают „Жизель“. Моя ложа в вашем распоряжении. Мадемуазель Кузнецова танцует главную партию. Будьте у служебного входа после окончания второго акта. Вас встретят».

И вот мы с Кокоревым отправились в театр. Купец, мужественно отринув старообрядческое неприятие «бесовских игр», сидел в графской ложе, набычившись, как медведь на ярмарке, и с детским изумлением разглядывал в массивный театральный бинокль ярусы лож, переливающихся золотым и малиновым бархатом, и гигантскую, похожую на застывший огненный фонтан хрустальную люстру под расписным потолком. Внизу, в партере, галдела, шуршала шелками и переливалась блеском эполетов и бриллиантов пестрая столичная публика: министры, князья, генералы, богатые русские и иностранные негоцианты.

Но, когда погасли газовые рожки и из оркестровой ямы полились первые тревожные звуки музыки Адана, весь этот шумный мир исчез. Поднялся занавес, и на сцене началось волшебство. Даже я, человек прагматичный и далекий от искусства, был заворожен. А когда случайно выпорхнула она — Жизель, Анна Кузнецова, — я поняла, о чем говорил граф.

Ее танец, как я понял, поставил некий Петипа — французский балетмейстер. И это, черт побери, впечатляло! Она не танцевала, она дышала музыкой: Хрупкая, почти бесплотная фигура с огромными, печальными глазами, она не просто отбывала номер, нет — она жила, любила и страдала на сцене, и в каждом ее движении, в каждом повороте головы, в каждом па-де-де было столько щемящей душу грации, столько неподдельного трагизма, что у меня, человека, видевшего настоящую боль и смерть, иной раз перехватывало дыхание. Да, эта Кузнецова была чудо как хороша. И почему-то мне подумалось, если князь действительно увлечен ею, то это высокое, светлое и искреннее чувство: трудно было вообразить, чтобы эта девочка на сцене могла вызвать в нем животное вожделение. Интересно…. Интересно!

После второго акта, как и было велено, я покинул Кокорева, потрясенно молча шедшего в своей ложе, и направился к служебному входу. Меня встретил сухой, как прошлый лист, старичок в потертой театральной ливрее — помощник режиссера, которого предупредил Неклюдов. Он провел меня по запутанным, пахнущим пылью, канифолью и нагретым газом коридорам в совершенно ином мире — мире закулисья. Здесь все было прозаично и буднично: рабочие в засаленных рубахах тащили громоздкие декорации, живописные готические замки; полураздетые танцовщицы из кордебалета, хихикая, пробегали мимо, обсуждая новое ожерелье какой-то Зозо; а на обитом железом сундуке сидел усатый пожарный с медной, начищенной до блеска каской на коленях и невозмутимо лузгал семечки.

Меня подвели к неприметной двери, обитой потрескавшимся дерматином.

— Мадемуазель Кузнецова сейчас здесь, — прошептал старичок. — У вас пять минут, сударь, не более. Перед последним актом ей надо отдохнуть.

Я поблагодарил его и деликатно постучал.