Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 11

Наотмашь.

— Мосье Тарановский! Наконец-то! — вдруг послышался возглас, похожий на медвежий рев, да такой зычный, что гомонившие над Невою чайки, казалось, на мгновение в изумлении замолкли.

Это был Кокорев. Он поджидал меня на выезде с моста и теперь, увидев издалека, позабыв всякое приличие, ринулся навстречу, громыхая по доскам настила. Его светлый летний сюртук распахнулся, борода растрепалась, а тяжеленная трость в здоровенных ручищах, сверкая на солнце серебряным набалдашником, угрожающе описывала восьмерки.

— Иван Андреевич! Живой! — прогремел он, сграбастав меня в медвежьи объятия так, что явственно хрустнули кости. — Душа моя, я уж не чаял и увидеть — то тебя сызнова: думал — все, finita la commedia, сгинул ты в этих жерновах!

С трудом высвободившись, я сдержанно похлопал его по могучей спине.

— Василий Александрович, мое почтение. Как видите, слухи о моей безвременной кончине несколько преувеличены, хотя, признаюсь, местные отельеры делали все, чтобы гость чувствовал себя покойником. Но зато место тихое, приватное и весьма располагает к философским размышлениям!

Кокорев, гулко расхохотавшись, отстранил меня на вытянутые руки, посмотрел на лицо.

— Вот за что я тебя, Антоныч, люблю: только из каталажки вышел — а уж зубоскалит вовсю! Бледен, худ… Но глаза горят! Молодец! Орел! Пойдем, голубчик, пойдем скорее! Не стой здесь, на этом пекле… Поехали в «КюбА»… или нет — в «ДоминИк»! Отобедаем, выпьем шампанского! Надобно смыть эту тюремную пакость с души! Да и потолковать надобно, как на великого князя выйти — он, говорят, в Мраморном дворце совсем сидит, замкнулся, никого не принимает…

И, кликнув извозчика, мы отправились в этот самый «Доминик».

— Мне бы ополоснуться и наряд сменить, — усмехнулся я.

— Эт мы мигом. — И Кокорев тут же повел меня к извозчику. Быстрый путь в отель, где я ополоснулся и сменил одежды, которые пропахли казенщиной, а там и обедать поехали, все же я соскучился по нормальной еде.

Трясясь на гранитной брусчатке Невского, я, пытаясь перекричать грохот железных ободьев колес пролетки по булыжной мостовой, спросил у Кокорева:

— Василий Александрович, а как так получилось, что великий князь, лишь несколько дней назад находившийся в Варшаве, теперь уже окопался в своем дворце в Петербурге? Ведь до Варшавы не ближний свет!

— Истинно так. Тыща верст с гаком! — важно подтвердил купец

— И как же он так быстро добрался? Ведь, даже не учитывая моего краткого séjour, как его высочество умудрилось домчаться сюда с такой скоростью? Ведь прошла всего неделя, не больше! Даже с лучшими почтовыми и фельдъегерской подорожной это очень быстро. А он еще и ранен…

Кокорев выразительно хмыкнул.

— Так ведь, мил человек, поезда туда уже ходют! В этом-то и вся комедия с нашими французами из ГОРЖД. Варшавская дорога! Они ведь ее почти достроили — от самой границы Пруссии до Петербурга. Это их главный показушный проект, витрина ихняя, так сказать. Официально она еще не открыта, но большая часть участков уже пущена в пробную. Государь император еще года два назад по ней до Пскова ездил! А от Варшавы и в Вену можно доехать, ветка готова уже. ГОРЖД все делает, чтобы государя и его августейшую фамилию можно было с комфортом прокатить по Европе — на специальном императорском поезде, где все в бархате, да на английских паровозах. А до нас, грешных, кто грузы желает возить, никому дела нет! Кому во дворцах нужен Нижний? Там кроме ярмарки, где все российские богатства собираются и самые денежные люди ходют, почитай, что и нет ничего. То ли дело — Вена!

— Понятно, — протянул я. — Все как всегда у этих лягушатников: фасад блестит, а на заднем дворе разруха… Когда нужно произвести впечатление, эти мошенники умеют работать быстро!

За этими разговорами мы подъехали к «ДоминИку». Он располагался на Невском, недалеко от Полицейского моста. Неброский, но прекрасно выполненный фасад из серого гранита, начищенная до зеркального блеска медь дверных ручек и огромное, безупречно чистое окно, откуда лился мягкий приглушенный свет. Импозантный, похожий на отставного генерала швейцар в элегантной ливрее распахнул перед нами тяжелую дубовую дверь.

Едва мы переступили порог, как из полумрака вынырнул метрдотель. Увидев Кокорева, он мгновенно изогнулся в почтительном поклоне.

— Василий Александрович! Какая радость! Какая честь! — самым сладчайшим тоном пропел он. — Прошу! Сейчас подготовлю ваш обычный столик у окна.

Бесконечно отвешивая отрепетированные до совершенства поклоны, он провел нас через весь зал. Нас окружил приглушенный звон дорогого серебра и хрусталя, белоснежные, накрахмаленные скатерти, салфетки и манишки официантов. Кругом разносилась смесь запахов воска, дорогих сигар и тонкого женского парфюма, прихотливо перемешанная с ароматами самых дивных, изысканных блюд.

Когда мы уселись, метрдотель, не уходя, склонился к уху Кокорева и негромко зашептал с таким видом, будто выдает величайшие тайны империи:

— Фленсбургские устрицы сегодня свежи, Василий Александрович, утренний привоз! — И стерлядь паровая… повар сегодня превзошел себя!

— Стерлядь — это всенепременно, — басовито рокотал в ответ Кокорев, внимательно изучая меню, переплетенное в сафьян. — И устриц дюжины три для начала. А что по части кулебяки? Справится этот твой хваленый француз?

Метрдотель даже выпрямился от гордости.

— Не извольте беспокоиться! Кулебяка на четыре угла: с визигой и осетриной, с гречневой кашей и грибами, с молодой капустой и яйцом, с рисом да луком. Как вы любите. Все Федор Кузьмич делает, самолично!

— Вот ее и неси. Да поживее! И «Клико», само собой. Да охладить как следует — вишь, день какой жаркий? Ну и, как всегда, мне квасу, хрену….

Понимающе закрыв глаза, метрдотель тут же отдал распоряжения бесшумным официантам и наконец испарился, я расслабленно откинулся на спинку стула.

Всего час назад я смотрел на мутное зарешеченное стекло, а теперь — на запотевшее серебряное ведерко с ледяным «Клико». Контраст был настолько диким, что вызывал не радость, а глухое злое раздражение.

Кокорев, напротив, был в своей стихие. Широким жестом он велел подавать устриц, стерлядь и еще бутылку.

— Пей, Иван Андреевич! За твое чудесное избавление! — Он осушил свой бокал. — Я ведь, как узнал, чуть ума не лишился. К самому князю Долгорукову кинулся, к шефу жандармов! А тот стена! «Идет следствие, господин купец, не мешайте правосудию». Какое, к лешему, правосудие? Это называется произвол! Замели человека среди бела дня!

— У них такая служба, Василий Александрович, — спокойно услышал я, делая небольшой глоток. Игристое вино казалось кислым. — Подозрительный человек из неблагонадежной польской семьи въезжает в столицу аккурат в тот момент, когда в наместника Царства Польского стреляют. Логично. Им проще изолировать десять невиновных, чем пропустить одного виновного.

— Так ведь стреляли-то в Варшаве! — возмущенно всплеснул руками Кокорев. — А мы здесь! И великий князь, слава Создателю, жив!

— Жив, но обижен на весь мир, — уточнил я, ставя бокал. — Это куда хуже. Что с ним? Подробности представлены?

Кокорев подался вперед, понизив голос до заговорщицкого шепота.

— Стрелял одиночка, какой-то писатель Ярошинский. Из толпы пальнул, когда князь с супругой из театра выходили. Пуля, говорят, плечо оцарапала. Но Константин Николаевич человек вечный, артист в душе… Тотчас же все бросил и сюда, в Петербург, примчался. Заперся в Мраморном дворце, как в крепости. Никого не принимает, все аудиенции изменил. Сидит в меланхолии и никто не желает видеть.

Я молча вертел в тонкую ножку бокала. Картина складывалась прескверная. Наш главный, высочайший ресурс, наш ключ к Бодайбо, внезапно превратился в недосягаемую цель.

— Значит, прорваться к нему сейчас невозможно, — констатировал я очевидное.

— Никак! — подтвердил Кокорев с досадой. — Я через людей его пробовал, через адъютантов… От ворот поворот! Говорят, его высочество считает, что покушение — это знак сверху. Что все его реформы и либеральные начинания никому не нужны и ведут лишь к разрухе и выстрелам из-за угла.