Убийство с продолжением (СИ) - Юнак Виктор - Страница 36

– Любаша, встречай мужа!

Раскольников вошел в хату, повесил на гвоздь у входа нагайку, затем папаху. Снял черкеску и кафтан. Увидев, что жена копошится у сундука, недовольно проворчал.

– Что ты там возишься? Жрать давай!

– Есть сейчас будешь. Сначала глянь-ка, Тимофеюшка, красивый ситец?

– Откель такой?

– Маманька в качестве приданого дала, забыл, что ль? Сарафан себе новый сошью и юбку, а то в эти уже не влезаю, – она немного смутилась и виновато улыбнулась.

Раскольников подошел к ней, обнял, поцеловал, погладил живот.

– Гляди, казака роди!

– Как уж бог даст, Тимошенька, – снова улыбнулась она и подошла к печке, ухватом вынула казан со щами, поставила на стол.

Раскольников сел на лавку, устало оперся о стену, вытянул ноги.

– Сыми сапоги, Любаша! Устал я сегодня опосля учений.

– Так, может, кваску для начала?

– Можно и кваску.

Любаша взяла деревянную ендову, вышла в сени, где на холоде стояла кадка с квасом. Он подтянул ноги к себе и тут задел тот самый холщовый мешочек, который Любаша забыла положить в сундук.

– Это чего такое?

Он поднял мешок, потряс его, поднеся к уху, но ничего не услышал, кроме легкого шуршания.

– Любаша! – крикнул он. – Это чего такое?

Любаша с квасом вернулась в горницу и, увидев в руках у мужа холстину, испугалась. Протянула мужу ендову, а другой рукой хотела было взять мешок, но Раскольников отвел руку в сторону, одновременно выпивая квас. Отдав жене ендову и вытершись рукавом, недовольно спросил:

– Это чего тут такое на полу валяется? Прибраться как след не можешь?

– Тимоша, я ситец доставала, а это забыла в сундук назад положить. Ты пришел, и я не успела.

– Это у тебя в сундуке лежало?

– Ну да! Маманя велела беречь.

– А что здесь?

Раскольников стал развязывать мешок, а Любаша дрожащим голосом произнесла:

– Рукопись там, черновики сочинителя Достоевского.

– Чего-о? Кто такой?

Он, наконец, развязал мешок, сунул руку внутрь и вытащил свернутую в рулон бумагу, повертел в руке, хотел было развернуть, но Любаша умоляюще скрестила руки на груди:

– Тимошенька, ради бога, не порви, не помни. Маманя сказали, что эти бумаги больших денег стоят.

– Вот это шмотье? Врет твоя маманя! Не могет такого быть, чтобы какие-то бумажки стоили больших денег.

Он хотел выбросить их, но, посмотрев на жену, готовую расплакаться, бросил бумаги назад в мешок, двинул его сапогом под лавку.

– Ладно! Жрать давай!

Насытившись, Раскольников размяк, подозвал к себе Любашу, посадил к себе на колени, погладил живот, а потом спросил:

– Ты это, Любаш, ты чего там про сочинителя этого гутарила?

– Про Достоевского, что ль?

– Ну!

– Так ведь мы когда на хуторе Озерки жили, он тогда из каторжников снова в офицеры был пожалован. Ну, и в отпуск приехал на хутор и снял комнату у нас. И потом заболел, чахотка, что ль, у него была и падучая. Маманя лечила его, выходила, ну а потом, как водится, что меж мужиком и бабой бывает-то?

Она хихикнула и погладила себя по животу.

– Гуляшшая была мать-то?

– Господь с тобой, Тимошенька! Всю жизнь верная отцу нашему была. Между прочим, есаулом был. Тольки помер он за много лет до того. Потому и комнату сдала, чтоб нас прокормить с сестрой Варюхой. А так, как сказала, тольки и было, что единожды. Не удержалась, не утерпела.

– Врешь, поди, про сочинителя. Станет он с какой-то казачкой…

– Она не какая-то, она учителшей была в школе-то. Да и у Федюни фамилия-то евойная – Достоевский. Маманя, правда, строго-настрого наказала никому про эту нашу тайну не рассказывать. Вот тебе только, как мужу милому, и поведала.

– А бумажки чего свои вам оставил?

– Так это он стены ими оклеивал, чтоб не дуло. В степи-то еще какие ветрюганы!..

Любаша встала с колен, стала стелить на полатях.

– А чего это она решила тебе эти бумажки отдать?

– Болеть она стала, вот и отдала, как старшей, велела беречь. Но это еще что! Главная ценность не у меня – у Федюни.

– Что за ценность? – насторожился Раскольников.

– Не черновик, рукопись цельная. Без начала, правда. Когда Федора Михайловича срочно вытребовал к себе в часть командир, он так быстро собирался, что забыл эти записки, которые дал мамане почитать. Она пыталась их ему вернуть, но не смогла – сочинитель женился и уехал с жонкой.

– А точно рукопись у братца твоего?

– А то не точно! Маманя так и сказала: Феденька является сыном Федора Михайловича, след и беречь эти записки только ему и можно. И пусть, дескать, по мужской линии своим наследникам передает до лучших времен.

– Ты, Любаша, только того, никому не трепись про этого своего сочинителя да про записки его, не позорь меня перед людями. Засмеют ведь. А я не погляжу, что на сносях, нагайкой огрею.

– Нешто я не понимаю, Тимошенька. Да и потом, это наша, желнинская тайна.

Раскольников не очень поверил жене. Но решил все же проверить, для чего надумал хитростью выманить у Федора рукопись. Разумеется, кто такой Федор Достоевский, он слышал, хотя книжек читать не любил, считал это занятие пустым времяпрепровождением – то ли дело шашкой махать да из винтовки стрелять.

Выбрав момент, он прискакал в Семиреченск, остановился у кабака, привязал своего Каурого к коновязи, но сразу заходить в кабак не стал. Решил для начала наведаться в дом своей жены. Ему повезло – он увидел Федора на улице, точнее, на небольшой площадке между двумя улицами, любимом месте для мальчишек – они там часто собирались и играли в свои игры.

Вот и сейчас группа из трех мальчишек, среди которых был и Федор Достоевский, играли в популярную тогда игру. На земле начертили круг, в центр которого сложили несколько камней, а затем по очереди еще одним камешком старались выбить остальные камни из круга. Кто больше выбил, тот и победитель.

Играли шумно, спорили, кричали:

– Я сразу три вышиб.

– Нет, два! Один не пересек линию, а пересек только после моего удара.

– Ты врешь!

– Не вру! Федька, подтверди.

– Сами разбирайтесь! Я ничего не видел. Сейчас моя очередь кидать.

Федор присел на корточки, прищурил один глаз, целясь, и кинул камень.

– Есть! Сразу три вышиб. Я победил!

– Нет, я тоже три вышиб! – крикнул первый. – Давай перебрасывать.

– Ничего не три, ты два вышиб. Третий был мой! – заупрямился второй, судя по росту, самый младший.

– Ничего не твой! – первый сжал кулаки и готов был броситься на второго.

Вокруг мальчишек собралось уже несколько подростков и даже стариков. Стояли и смотрели, сначала на забаву, затем предвкушая возможные ее последствия. Раскольников, также наблюдавший за всей этой картиной несколько минут, понял, что сейчас будет драка и значит самое время позвать Федора.

– Федька, подь сюда!

Федор оглянулся и увидел зятя, но не решался сразу подойти к нему.

– Подь, подь! – снова позвал Раскольников.

Федор был тринадцатилетним скуластым мальчиком с маленькими, близко посаженными серого цвета глазами. Роста был не очень высокого, но сложен хорошо.

– Здоров будь, Федор! – Раскольников протянул мальчишке руку.

– И тебе не кашлять, – Федор пожал протянутую руку. – Как Любаша, не родила еще?

– Так рановато будет.

– А у тебя, как – дело есть или просто позвал? – Федор оглянулся посмотреть на двух своих товарищей по игре: те продолжали спорить, но, к счастью, до драки решили не доводить – старший согласился с младшим, что его камень все-таки не пересек линию круга.

– Я тут в кабак собрался, хошь, пойдем вместе? – предложил Раскольников.

– В кабак? С тобой?

– Ну!

Федор заулыбался: он еще ни разу не был в этом заведении, да и боялся туда заходить, видя, как после его посещения многие либо выползали оттуда, либо их выносили жены да матери.

– Мне мамка не велит! – ответил он, нахмурившись.

– А ты ей не говори! Ты вона уже какой – выше моего плеча будешь, а все мамки боишься.