Свои-чужие - Пэтчетт Энн - Страница 25

— Какой у вас номер?

— Восемьсот двенадцатый.

Двери снова распахнулись. Давно не виделись, двадцать третий этаж. Франни нажала на кнопку восьмого.

— А раньше вы говорили, что не знаете.

— Раньше я и не знал, — ответил он, глядя в сторону.

Ему тяжело давалась эта поездка. Останавливаясь и трогаясь с места, лифт коротко вздрагивал — два дюйма вверх, два дюйма вниз, — будто специально, чтобы напомнить пассажирам о тросе, на котором висела кабина. Возможно, Лео назвал первый пришедший в голову номер, лишь бы Франни доставила его «на твердую землю». Двери снова открылись, и Лео попытался двинуться вперед, словно хотел выйти без ее помощи. Франни снова забросила его руку себе на плечо. Внутри пальто, специально созданного, чтобы обогреть человека в минус двадцать, было мучительно жарко. Лицо Франни блестело от пота. Пот сбегал сзади по ногам, прямо в туфли.

— Вы не лишитесь работы, — сказал Лео Поузен.

Он говорил тихо, и Франни была ему благодарна. Не все пьяные способны так держать себя в руках.

— Я скажу, что мы друзья. Мы же друзья?

— Я не уверена, что здесь нашу дружбу оценят, — ответила она.

Коридоры были такими же широченными, как и площадки перед лифтами, — европейский шик. Столько места пропадает зря. До сих пор Франни ни разу не бывала наверху и теперь чувствовала себя так, будто совершила взлом с проникновением. Коридоры казались бесконечными, по стенам рядами висели черно-белые фотографии знаменитостей в пору их расцвета: Дороти Дэндридж, Фрэнк Синатра, Джуди Гарленд. Фотографиям, казалось, конца не было. Франни не сводила с них глаз. Привет, Джерри Льюис. Смотреть под ноги, на ковер, разукрашенный павлиньими перьями — желтыми, персиковыми, розовыми и зелеными, — было тяжко. У Франни зарябило в глазах, а ведь она была трезва. А каково глядеть на такое после скотча? В коридоре скучал одинокий сервировочный столик: надкусанный сэндвич, россыпь жареной картошки, роза в узкой вазе и перевернутая вверх дном винная бутылка в серебряном ведерке… Восемьсот шестой, восемьсот восьмой, восемьсот десятый, восемьсот двенадцатый. Пришли. Она подперла Лео Поузена бедром для устойчивости и сунула карточку в замок. Красный огонек дважды мигнул и погас.

— Т-твою мать, — пробормотала Франни и попыталась еще раз.

Красный.

— А если мне поехать к вам домой?

— Не получится.

— Я мог бы поспать на диване.

— На диване сплю я, — сказала она. Иногда она спала с Кумаром, но это случалось нечасто, у них с Кумаром были другие отношения. Кумар был друг. А ей надо было где-то жить.

— Тысяча восемьсот двенадцатый, — сказал он, пробуя встать прямо. — Точно, вспомнил.

Она могла бы отвести его обратно, на замечательный ромбовидный диван, где так удобно прилечь, если, ожидая лифт, вы вконец обессилели. Она бы оставила его там, спустилась и уже из дому позвонила бы портье — вы знаете, на площадке восьмого этажа спит на диване какой-то мужчина.

— Тысяча восемьсот двенадцатый.

Франни покачала головой:

— Это вы увертюру вспомнили или войну. Вы не живете в тысяча восемьсот двенадцатом.

Он задумался, уставясь на запертую дверь, перед которой они стояли.

— Может быть, и войну, — сказал он. — Постоим еще немножко? Мне нужно отдохнуть.

— Мне тоже, — сказала Франни.

Она заступила на смену в четыре тридцать. На восемнадцатый этаж она не поедет. С тем же успехом они могли бы начать со второго и совать карточку во все замки подряд.

— По-моему, вы встревожены, — пробормотал он словно во сне. — У вас что, уже бывали неприятности?

Он устроился поудобней, то есть почти повис у нее на плечах, ноги у него заплетались. Франни казалось, что она волочет Лео Поузена по неровной каменистой дороге. Они миновали площадку перед лифтом и двинулись дальше.

— У меня неприятности прямо сейчас, — сказала она.

Она даст ему последний шанс, а потом бросит. Он не будет на нее в обиде. Он ее даже не вспомнит. Если они упадут в коридоре, тут-то им обоим и крышка. Он выше ее на десять дюймов, а тяжелее фунтов на восемьдесят. Он придавит ее своим весом, и она будет лежать со сломанной лодыжкой и сломанным запястьем, пока в три часа утра на них не набредет коридорный, подсовывающий счета под двери. К тому же у нее нет медицинской страховки. Когда они добрались до номера восемьсот двадцать один, Франни вынула из кармана карточку и сунула в замок. Красный огонек, красный, потом зеленый. Замок щелкнул, и Франни повернула ручку. Восемь-два-один, а не восемь-один-два — вот и весь секрет. Как удачно, что она такой специалист по ошибкам.

Лео Поузен не догадался оставить в номере свет. Франни дотащила его до кровати и, усадив на край, щелкнула выключателем торшера. Миленькая комнатка — мягкое изголовье, тяжелые шторы, изящный «писательский» письменный стол. В общем, жирновато для комнатки, единственное назначение которой — дать проспаться пьяному. На пухлом кресле — пухлая дорожная сумка, пальто небрежно брошено на спинку. Горничная, спасибо ей огромное, успела уже побывать здесь и расстелить постель — откинутое одеяло обнажало нетронутую белизну подушек и простыней, их сонная глубина так манила к себе, что Франни поневоле задумалась: что будет, если она на часок прикорнет тут, на краешке этого огромного ложа? Заметит ли кто? Конечно, если на подушке обнаружат ее волосы, бюро юридической помощи будет куда труднее доказать, что Франни несправедливо уволили за приставания к клиентам.

— Давайте-ка сюда руку.

Лео Поузен отвел руку и наклонился вперед, чтобы Франни смогла извлечь его из пиджака. Эта процедура явно была ему не в новинку. Потом он вздохнул так протяжно и устало, словно вдруг осознал все скорби этого мира.

Франни положила пиджак поверх пальто, склонилась к ботинкам. Ботинки у Лео Поузена были красивые, на шнурках, начищенные, мягкие как перчатки. Франни поставила их подальше от кровати, чтобы ночью Лео Поузен о них не споткнулся. Потом оторвала его ноги от пола — он повалился набок — и уложила на кровать. О штанах и ремне даже думать не стала.

— Будет мне наука, — пробормотал он, проваливаясь в постельную нежность, в прохладные простыни, под теплые одеяла.

Она положила руку ему на плечо, пытаясь хоть на секунду удержать его внимание.

— Доброй ночи, — сказала она.

Голос Франни был мягче подушек, — теперь, когда все кончилось и Лео Поузен благополучно оказался в постели, ей снова было легко его любить. Она укрыла его и подоткнула одеяло.

— Вы ведь побудете со мною немножко?

И никакой неловкости — только безмятежность, только мгновение, идеально вместившее в себя просьбу о последнем одолжении, — вот она, подумала Франни, та самая непреодолимая пропасть между мужчинами и женщинами. Закрыв глаза, он уснул, не закончив фразы, так что она не стала отвечать. Набросила покрывало поверх одеяла и погасила свет, потом присела на дальний край кровати и переобулась в темноте. В сумке у нее лежали удобные башмаки на плоской подошве. Рабочие туфли касались только ворса гостиничных ковров, оттого и выглядели как новенькие. Они прослужат ей еще много лет.

Попроси кто-нибудь Фикса Китинга и Берта Казинса перечислить случаи, когда они бывали друг с другом согласны, список оказался бы невелик. Тем удивительней было, что, даже не поговорив друг с другом и ничего не обсудив (по правде сказать, эти двое старались избегать любых разговоров и обсуждений), они дружно решили, что Кэролайн и Франни должны стать юристами. Девочки были еще маленькими — Кэролайн училась в средних классах, а Франни не ложилась спать без своих кукол, — но Фикс и Берт, будто генералы какие, уже нанесли, каждый в своей ставке, их будущее на карту. И ведь ни Кэролайн, ни Франни ни капли не интересовались американской историей. И с логикой у них было не так чтобы очень. И в дебатах они не блистали, хотя друг с другом скандалили с неиссякаемым воодушевлением. Но Фикс с Бертом старались вовсе не для девочек. Старались они для себя.