Сказки печали и радости - Стрельченко Дарина - Страница 9

Ведь Царицы согрешили. А Враг не дремлет.

Вольяна не роптала, лишь стала выбирать, что лучше, куда шагнуть – из окна или в океан с грузом на шее. Почти выбрала океан. Но через пару дней за нее посватались снова.

Господин Гофман явился сам: высокий, жесткие руки с пугающе черными венами, иссеченное морщинами хищное лицо, белая грива, брошь-револьвер на шейном платке. Только прищурился в ответ на «У нас живет пара более достойных вашего превосходительства девиц» – и отчим сдулся, ссутулился, хотя в росте гостю не уступал.

С Вольяной они не пошли в музей, а сели на скамье в сиреневом саду. Гофман, чьи седины были на фоне черного сюртука как снег, слабо улыбнулся и, пытливо всматриваясь, бросил:

– Ваши журавли летают. Я видел. Достойная работа.

Вольяна молчала. Сердце стучало в висках. Тук-тук.

– Я желаю забрать вас отсюда, – хрипло продолжил Гофман. Цветок сирени упал на его плечо. Пять лепестков. – Вам здесь не рады. Мне нужен кто-то, кто сможет заботиться обо мне, доме… – он равнодушно потер черные вены, – …а когда я умру, – думаю, скоро, – сменит меня, где возможно. Будет смотреть за механиками. Музеем. За Цесаревичем, например, став фрейлиной его жены, ведь рано или поздно он женится. Понимаете, власть – тоже механизм, чувствительный к потере винтов…

Вольяна понимала, но не верила. Это все – о ней?

– Я наблюдал за вами всякий раз. Оставил ваших птиц. Вы мне нравитесь.

Вольяна молчала, боясь шевелиться, краснела, бледнела… не выдержала. Цветок лежал у Гофмана на плече. Она схватила его – и быстро сунула в рот. Сладкий. Душистый. Как… счастье? Гофман воззрился на нее, поднимая густые брови… и рассмеялся.

– Да. Определенно. И не бойтесь: обойдемся без «Вы мне тоже». Не люблю ложь.

Через неделю она стала его женой и нашла небывало приятными его компанию и все еще крепкую руку, на которую можно опереться. Через две – прижилась в усадьбе, среди недособранных автоматов и чудаков-механиков. Через три…

«Не люблю ложь». А ведь слова просились с языка.

Он оказался хорошим человеком: не угрюмым гордецом, не надменным гением. Рассеянный по утрам, замкнутый, но не чуждый тепла и смеха, вежливый, прощающий все, кроме уныния. Он говорил с Вольяной не как она боялась – не как с недалекой внучкой. Терпеливо вводил в дела, смотрел и поправлял чертежи. Слушал и брал в разработку ее идеи. Повторял: «Далеко пойдете». А в доме уцелели его старые портреты. Автоматы, мелькавшие на них, были вполовину не так совершенны, как нынешние, но сам Гофман, темноволосый, с едва наметившейся ранней проседью, полный сил…

Смотря на него там, в прошлом, Вольяна словно обнимала прекрасного призрака.

Через месяц он, и так мучавшийся болями в костях и чернокровием, занемог, слег и стало ясно: не оправится. А Вольяна поняла, что не хочет… нет, нет, нет!.. быть вдовой. Ее душили тоска и жалость. И еще сильнее душили чудесные сны о непрожитом – где встретились они юными, где могли взаправду быть супругами, где завели детей.

Почему? Почему это только мечта, да еще мертворожденная?

На пятой неделе под вечер она встретила у постели мужа тонкую фигуру, и под плащом блеснул гербовый медальон. Цесаревич не поспешил скрыться, сам заговорил в коридоре – и оба они, что малые дети, не сдержали слез. Гофман был наставником Цесаревича в физике и механике, а во младенчестве – единственным, кто мог забавной заводной игрушкой успокоить его плач. Теперь Цесаревич тоже горевал. Но когда слезы высохли, вдруг огляделся и приложил палец к губам.

– Вольяна, – заговорил он, – а вы слышали о Золотом Буяне? Там правит недобрый, но могущественный, вечно юный король Альбатрос. У него, говорят, есть молодильные яблоки… которые он иногда готов обменять на чудо.

Клетку привезли на большой телеге. Массивная, низкая, она скорее подошла бы тигру. Да и разлегшийся внутри узник на пирата не походил. Вольяна представляла иначе: что-то косматое, бородатое, без глаза и пары зубов. Старше. А тут… юноша, модник: соломенные кудри до плеч, фазаний камзол, кружевная рубашка, на сапогах – банты. Лениво улыбается, подперев голову тонкой рукой. А воздух из-за него звенит морозным стеклом.

Дзи-и-инь!..

– Осторожнее, осторожнее, челядь! – капризно бросил он; с губ сорвалось облачко инея. Клетку подняли четверо дюжих стражников и понесли на палубу.

Вольяна наблюдала, стоя у борта, клевала носом. Устала: и от сборов, и от зевак, которые, стоило кораблю с парусами-облаками появиться во дворе музея, повадились ходить сюда толпами. Так устала, что даже не заспорила, когда вчера Цесаревич сообщил: «Летите не одна».

– Головой отвечать не хочу, – бросила теперь Вольяна.

Цесаревич, которого в стороне ждала еще стража, подошел и поклонился.

– Не отвечайте. А лучше вообще не подходите. Заморозит. Пискнуть не успеете.

Пирата так и звали – Гроза Морей, – и был он родом с Буяна. Обычно остров не покидали, Альбатрос запрещал, но попадались наглецы. Грозе вот нравилось щеголять колдовством. На Буяне-то колдуют все, зато в Империи, где люд обычный, есть кого пограбить, попугать с верной командой. Но наконец Грозу поймали. И – как водится – собрались вернуть королю. Цесаревич подхватился: пусть летит на чудо-судне. Так буянцы точно пустят гостью. А ну как впрямь отблагодарят яблоком?

– Отвечает он. – Цесаревич оглянулся, кому-то кивнул.

От толпы отделился молодой мужчина, голубоглазый, горбоносый, в сером, как штормовое небо, мундире. Не склонился – сухо кивнул; ни пряди не выбилось из тугого хвоста. На поясе сверкнули плеть и серп.

– Бессчастный. – Имя, фамилия? – Это, Вольяна, страж. Пожиратель. Ему подходить – можно. Но следите, чтобы не лютовал, суровый он.

Бессчастный молчал. Жутковатый. И… Пожиратель. Тот, кто не поддается чарам, «съедает» их. Вольяна прислушалась. Сила стража для нее тоже звучала – не стуком, как сердцецвет, не звоном, как дыхание пирата, а гулом, низким, протяжным.

Ом-м-м-м.

– Приятно, – только и сказала Вольяна, бегая взглядом по золотым эполетам.

Страж молча ушел на борт. Цесаревич проводил его глазами и, извиняясь, зачастил:

– Он вас и защитит, и вопросов не возникнет к женщине-капитану, и проветриться ему надо, закручинился что-то…

Вокруг собиралась любопытная толпа. Людей не подпускали, но галдеть и тянуть шеи они могли сколько угодно. Вольяна сглотнула. И оборвала Цесаревича, спросив:

– Вы позаботитесь о моем муже, пока…

– Лучшие врачи будут с ним. Я буду приходить. А вы…

– Я попрощалась. Да. Сказала, что исправила «фатальную» ошибку с кораблем, он так обрадовался, сам попросил тоже… как вы сказали, «проветриться», не чахнуть с ним. Но я не сказала, куда полечу.

Цесаревич нахмурился. Явно собрался упрекать.

– Не хочу давать надежду. И все.

– Если и подведете, ваш муж стоически относится к смерти, давно…

– Я не отношусь! – Она повысила голос, рвано выдохнула, отступила. – Простите. И пугать не хочу. Глупость, понимаю, но…

– Как знаете, – печально отозвался Цесаревич, прикладывая к груди руку.

Знает? Нет. Но сегодня, войдя в серую от сумрака и страдания спальню мужа, сжав все еще крепкую, но иссыхающую ладонь, убедилась: выбрала правильно. Он лихорадочно всмотрелся в нее – что-то чувствуя? Шепнул: «Не бойтесь: я и в небе буду с вами». Закусил от боли губу. Сердцецветы, огнецветы, громоцветы, звездоцветы – чудо-камни, что беглые колдуны крали с Буяна и продавали людям, – он использовал в механизмах не раз. Потому так теперь и мучился. И долго умирал. Прощаясь, тихо пообещал: «Дождусь. Хотя знаете… есть у меня совсем бесполезное старое изобретение, пистолет, чья конструкция выдержит лишь один выстрел… зато пуля долетит в любой конец мира, куда пожелаю. Всегда думал, спасу однажды ею кого-то, может, нашего Цесаревича, а теперь хочу послать себе в голову. Но не стану».