Сказки печали и радости - Стрельченко Дарина - Страница 8

Не просто так. Цесаревич надеялся. Возможно, даже больше, чем она.

– Что, если я не справлюсь? – все же слетело с губ.

Теперь Вольяна ясно видела то, за чем пришла. Рогожи сняли, металл со всей предательской ржавчиной обнажили, носовой фонарь – чудный, из цветных стеклышек – угрюмо качнулся на скрипучей цепи, словно своим приближением худенькая новая хозяйка сиротеющего дома подняла все ветры Империи Серпа. Корабль был старым – это она знала. Огромнее, чем ей представлялось. А еще корабль тоже был болен. Умирал. Как…

Все предательски расплылось перед глазами.

– Вольяна, – окликнул Цесаревич глухо. – Я и не жду побед. У него скверный нрав, он может отказать, даже если кинете к его ногам все чудеса мира. Не убьет вас – уже будет хорошо.

Она обернулась, быстро проморгалась, вгляделась в темноволосую фигуру, будто сошедшую с затертых фресок, где Три Царя протягивали руки Трем Царицам. Величественный… Если бы не скорбные тени под глазами и не опущенные углы рта.

– Его чинили? – Она положила ладонь на обшивку. Прислушалась.

Цесаревич покачал головой, сбив прядь на глаза, и горько улыбнулся.

– Надеюсь, у вас еще будет возможность обсудить с супругом, можно ли починить то, что изначально не работало…

Вольяна подняла ладонь, обрывая, тут же устыдилась дерзкого, не бабьего жеста – но Цесаревич замолк и на удивление сник.

– Прошу извинить. Много говорю и глупо шучу, когда волнуюсь.

– Я лишь имею в виду, нужно ли проверять механизмы, конструкции…

– А, их проверили, – заверил Цесаревич. – Я попросил. Сразу. Подумал… – Он запнулся и закончил иначе: – Мои руки опущены, Вольяна. Как и у всех. Мы не знаем, где ошибка, чего не хватает. А ваш муж не говорит… ничего, кроме «Это фатально».

Она сухо кивнула. И, не в силах больше терпеть взгляд, пошла к болтающейся по левому борту грустной лесенке. Поднялась тоже молча. А на палубе, ржавой и пыльной, позволила себе сползти на пол у одной из мачт, сжать руками голову. Мачты… зачем, если сердце корабля механическое? И если фатально не бьется? Или?

Тук… тук…

Нет, показалось.

Она не заметила, как Цесаревич поднялся следом, – очнулась, когда он мягко протянул руку. Не коснулась ухоженных пальцев и жемчужных перстней. Встала. Отвернулась.

– Осмотримся, где там машинное?

Сама она спрятала бы важные внутренности в трюме, с другой стороны, если налететь на что-то, – повредятся первыми. Как сломанные ребра протыкают в теле все нежное, беззащитное…

Тук-тук.

Да что же это? Нет, не снизу шум.

Они медленно обошли все: и жилое, и рабочее. Механизмы ждали аккурат в середине, в узкой низкой рубке, – смазанные будто вчера. Только вот ни печки, ни гребных винтов; снасти – тоже ни одной. Будто не доделан корабль. Но доделан.

Просто строился не для морей.

– Осталось последнее место, – нарушила тишину Вольяна. Они снова были на палубе, разглядывали мачты, избегая смотреть друг на друга. – Пойдемте. Поглядим.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Теперь она точно слышала.

Они пришли на капитанский мост, к штурвалу. Он – единственный тут – переливался теплым деревом. Тонкие рукояти, вязь резной зеленой листвы… резной? Вольяна ахнула, всмотревшись. Нет. Рукояти оплела живая лоза, густой вьюн с закрытыми бутонами. Что это?

Тук-тук-тук!

– Слышите? – шепнула она.

– Нет…

Опустилась на колени, дрожащими пальцами повела по стеблям. Вьюны убегали – вниз, но не до палубы, пропадали в штурвальном корпусе, на котором колесо и стояло. Не деревянном, металлическом. Тайный отсек? Не может быть. Разве так штурвал работает?

Тук!

– Вольяна… – прошептал Цесаревич. Не жалея наряда, опустился рядом, первым потянул руки под вьюн. – Там вроде дверца. Я попробую?

Створку совсем не тронула ржавчина. Цесаревич подцепил край, дернул – и она покорно, без скрипа открылась. Тусклая розоватая вспышка – одна, другая, третья – коснулась глаз Вольяны. И словно живая забилась в висках, в горле, в груди. Тук-тук-тук-тук.

– Камень? – Не понимая, она все вглядывалась. Розовый кристалл пульсировал там, в глубине. Рядом тихо шепнули:

– Сердцецвет. Вот как… мог и догадаться.

Они переглянулись. Цесаревич разомкнул руки, которыми, пока Вальяна робела, успел обхватить находку, точно уложить в маленькую лодку. Чего он ждал, замерев? Почему глаза его стали еще грустнее? Он отстранился.

– Попробуйте вы.

– Попробовать что? – Голос охрип. Но она уже догадалась. Вспомнила.

Волшебство. Как есть. Тайное. Чужое.

Ее лодочка из ладоней получилась еще меньше.

– Попробуйте, – твердо повторил Цесаревич. – Просто нужно, видимо, много. Даже больше, чем есть у меня…

Он поднялся. А Вольяна сгорбилась, склонилась, коснулась камня еще и дыханием. Он отозвался, дрогнул, точно птенец – замерзший, голодный, забытый в гнезде. Вольяна понимала, как никто: птенцом была и сама. Зажмурилась. И заговорила – про себя, не разжимая губ.

«Дурочка. Так меня стали звать, когда…»

Она отдавала камню тайну своего сердца, горести – а розовое сияние крепло, и ржавчина сходила с темного металла, и вьюны распускали бутоны, и на мачтах сами сгущались паруса, сотканные из малиновых туч.

Созвездия меркли. Сердцецвет просыпался, наполнялся силой. Летучий корабль оживал.

Ведь Вольяна любила его лежащего на смертном одре создателя.

Дурочка. Так ее стали звать, едва умер папа. Дурочками и Дурачками в Империи Серпа звали всех девиц и юнцов, отбившихся от рук.

Справедливости ради, Вольяна к ним и не прибивалась. Бунтаркой тоже не была, не рвалась в запрещенное женщинам – во власть и армию. Штаны не носила, косу не стригла – считала, некрасиво. Но не хотела и простых дел: шить платья куклам, читать сказки о царевнах-белоручках в башнях. Больше ей нравились механические собачки и журавлики, а еще – старые-старые, запрещенные книги о временах, когда не было Империи Серпа, а было Шесть Царств, и правили там Три Царя и Три Царицы, вольные, своенравные.

Равные.

Папенька учил ее механике: чтоб собачек и журавликов делала сама. Маменька читала с ней книги: может, тоже тосковала по вольной воле. Нет, Батюшка-Император не был плох, его Сыновья-Цесаревичи – пятеро, правящие в разных землях, – славные. И все же… Вольяне не нравилось, что, когда едешь в гости, надо брать к другим детям не журавликов и собачек, а кукол. И что любимые книги живут в подвале, обернутые десятком тряпиц.

Но когда папенька умер, упав однажды с коня и расшибившись, она поняла: то была сносная жизнь.

Отчим привел в новый общий дом дочерей, красивых и воспитанных. Первым, найдя заводного журавлика, объявил Вольяну Дурочкой. Сводные сестры подхватили, маменька – не вступилась. Смолчала. Папенька оставил ее с долгами, потому что, кроме семьи, любил еще карты и жертвовать сиротам, много и часто. Отчим все щедро оплатил.

Вольяна подросла. Стало пора замуж. В дом один за другим пришли: развязный грузный скотопромышленник, угрюмый робкий купеческий сын, молодой министр с цепкими пальцами и жгучими глазами. Вольяна не противилась. Всех вела на рандеву, место которого, по обычаю, выбирала сама. Всегда одно – сердце Речной Столицы, музей Автоматов, что держал Третий советник Пятого Цесаревича, старый господин Дей Гофман. То был мир поющих шкатулок, заводных игрушек, станков, изящных роботов, похожих на людей. Там Вольяна вспоминала папеньку. Говорила с женихами. Но каждому казалась негодной, настоящей Дурочкой – вялой несмеяной, громкой грубиянкой, непокорной недотрогой. Хотя даже не пыталась их отвратить, просто была собой. А уходя, оставляла в уголке музейного крыльца по журавлю. Просто так.

Отчим злился, получая отказ за отказом. В конце концов сдался – и решил иначе. Падчерица, объявил он, лучше послужит семье, став богопослушницей. Такие – часто Дурочки, им уродуют лица едким ядом, обривают головы и отправляют в храмы – поститься и молиться о Покаянии за Трех Цариц и о Том, Чтобы Враг Не Пришел.