Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай - Страница 6

Дедушку положили в открытый гроб в большой комнате нашей квартиры, как это принято на традиционных похоронах, чтобы он мог уйти к предкам. Заходили отдать дань уважения соседи, вечер перетекал в ночь. Шум, разговоры. Настрой, наверное, был довольно бодрым – в традиционных церемониях больше радости, чем горя, – но из сохранившихся у меня обрывочных воспоминаний это не следует.

Помню тихое пение. Помню, что мне страшно. Кажется, я цеплялась за свое одеяло, свое хорошенькое одеяльце, и от страха засовывала кончики его бахромы в рот. Помню, как вошла в комнату в тесной толпе, постепенно пробилась сквозь лес длинных ног к нужному месту – тому, где свет свечей собирался в сияющий круг в центре комнаты, озаряя насыщенную фактуру дерева. К месту, где находился дедушка. У меня возникло ощущение, что он там – это-то я знала – как знала, что, если двигаться дальше, я его обязательно увижу, вот только мне этого не хотелось. Внутри закипал страх, но я не могла прекратить движение, я двигалась с неотвратимостью сновидения, ближе и ближе, и вот…

И вот что? Помню, как ужас нарастал, мне даже стало трудно дышать. Помню, что оказалась совсем близко, увидела профиль, бледно-восковую кожу, форму носа – хотя теперь мне кажется, что эти подробности я добавила задним числом, чтобы заполнить пробелы. Точно ли я видела дедушку? Лежа в кровати несколько лет спустя, погружаясь в странную дымку собственного детства, я понимала, что не могу представить себе дедушкиного лица, ни живого, ни мертвого. Запомнилось только число: он скончался в возрасте семидесяти трех лет. Возраст, который тогда мне казался непредставимым, какие-то бесконечные годы, которые горным пиком вздымались в туманные заоблачные выси.

Но ведь Цзинь говорил про детей. Про умерших детей. Которых сожгли, превратили в дым. Говорил даже о младенцах. У этих детей вообще нет никаких чисел. Я принялась крутить это в голове снова и снова. Не могла остановиться. Отчего они умерли? Что заставило их умереть? Сердце помчалось вскачь, хотя лежала я совсем тихо. А со мною может такое случиться? Вдруг я тоже возьму и умру? Я крепко зажмурилась, тут же надвинулась тьма. Может, то же самое чувствовал и дедушка?

Я снова открыла глаза. Посмотрела в другой конец комнаты. Цзинь у нас хитрый, он наверняка все это выдумал, сказала я себе. А я сдуру ему поверила. Тем не менее унять внутреннее беспокойство я не могла. Свесила ноги с кровати. Пол в комнате оказался холодным. Подкралась к окну, выглянула. Вдали можно было различить струйку дыма, змеившуюся из больничной трубы, призрачно-белую – она таяла в темноте. Я вернулась в постель, закуталась в одеяло. Потом заснула.

Глава третья

Вот только утром то самое чувство никуда не делось. Я будто заболевала. Пошла завтракать и поймала себя на том, что все смотрю на Цяо – он ел и хихикал. Ничего смешного в общем-то не происходило, но даже обычное занятие – поглощение пищи – вызывало у него улыбку, тем более что среди нас он был самым неопрятным едоком (с небольшим отрывом от бабушки). Он засовывал в рот липкий сладкий рис – пальцы блестели от меда – и восторженно улыбался, может, потому что мы – все мы – казались ему уморительными, а может, потому что во рту было сладко и тепло. Мама шлепала его, стараясь не попадать по кусочкам еды, которые постоянно ползли по его щекам и падали на грязный нагрудник, но от этого Цяо смеялся только громче, как будто весь этот спектакль устраивали исключительно ради его удовольствия.

«Мама… Цяо ням-ням», – сообщал он восторженно, и изо рта фонтаном вылетали кусочки еды. Цяо поворачивался ко мне и улыбался, махал пухлыми пальчиками в мою сторону с видом счастливым и победоносным.

Я посмотрела ему в лицо, сиявшее радостью и свежестью, – и, хотя обычно брат раздражал меня своей шумливостью и назойливостью, сейчас меня пронзила ошеломительная, опасливая любовь. Я посмотрела на его личико, на широкую и открытую детскую улыбку – невинность его выглядела одновременно и самозабвенной, и уязвимой. Слова Цзиня о мертвых детях казались мне бредом – он просто хотел вывести меня из себя, – но я вдруг поняла, что ведь и без него слышала о детских смертях. Девочку на класс младше сбила машина. Мальчик на класс старше заболел. Я не помнила их имен, а подробности болезни и обстоятельства аварии оставались неведомыми.

О случившемся, скорее всего, узнавала из вторых рук, а может, что-то упоминали на школьном собрании, вот только в подробности я не вдавалась. Происходившее сейчас казалось куда реальнее. Я посмотрела на брата – темные глаза блестят, пухлые щеки раздулись, потому что он набрал полный рот еды, – и у меня перехватило дыхание. А если кусок пищи застрянет у него во рту или, когда мама спустит его со стульчика – животик-то у него раздулся, – он оступится, ударится головой о косяк двери. Или, например…

В мозгу моем роились самые разные варианты того, как брат мой может уйти из этого мира, и мне внезапно показалось, что сегодняшний день он точно не переживет. Я инстинктивно потянулась к нему, ущипнула за носик, он моргнул и засмеялся, мне же пришлось глотать слезы. Больше никто не заметил внезапной перемены моего поведения (до того я чаще щипала брата за щечки, чтобы довести до слез). Но бабуля, видимо, уловила перемену, потому что я почувствовала на себе тьму ее взгляда – заинтересованного, с толикой загадочного лукавства.

Для меня же в сложившейся ситуации не было решительно ничего смешного. В то утро – мама вывела меня за порог, и за спиной захлопнулась дверь – я покинула квартиру с уверенностью, что вижу братишку в последний раз. Что в мое отсутствие с ним обязательно что-то случится. Я представила себе его личико – уже не румяное, не ясноглазое, но серое, с опущенными веками, парящее в странном оранжевом свете, заливавшем огромное здание; потом я представила себе, как высокая труба выплевывает моего брата и безликая смертная маска на месте лица растянута в дымном крике. Мне ужасно хотелось попросить маму, чтобы она разрешила мне не ходить сегодня в школу, остаться дома – вот только слова не шли. Глубока в этом возрасте пропасть между твоими детскими понятиями и миром взрослых, в котором обитают твои родители. Я не сомневалась, что брату грозит страшная опасность (хотя и не ведала, какого толка), но не в моих силах было изменить распорядок своего дня, облечь страхи в слова, ибо я знала: я никогда не сумею заставить папу или маму понять мои чувства.

Состояние было ужаснее некуда. Я сидела за школьной партой, и в желудке плескался ужас. Минуты ползли, причиняя мне невыразимые муки. В обед я, чуть не помимо воли, подошла к одной из девочек, Фулинь – она всегда казалась мне рассудительной и доброй.

– Привет, Фулинь!

Выглядела она вполне приветливо, но я знала, что действовать нужно осмотрительно и с тактом.

– Фулинь?

– Да?

– Как ты считаешь: правда ли, что в любой момент может случиться что-то ужасное и мы можем… умереть… в любую секунду, и, когда это произойдет, наши тела сожгут, а наши души… вылетят наружу вместе с дымом?

Она посмотрела на меня и моргнула примерно так же, как моргнул братишка, когда я ущипнула его за нос.

– Мне сейчас некогда болтать. Нужно… делать домашнее задание.

Оставшаяся часть дня прошла в тех же муках. К возвращению домой я успела миллион раз передумать все эти мысли и уже не сомневалась, что брата нет на свете. Когда я зашла в большую комнату и увидела, как он подпрыгивает у бабушки на коленях, у меня во второй раз за этот день перехватило дыхание. Брат посмотрел на меня и радостно заворковал, а потом вернулся к изучению замысловатой топографии бабушкиного лица, вдавливая в него ладошки точно так же, как когда-то вдавливала я. Бабушка же смотрела только на меня, пристально, испытующе.

Я ушла к себе в комнату. Цяо невредим, это самое главное. И тут меня посетила еще одна мысль. Неделю назад, бегая с друзьями после уроков, я наткнулась на деревянную калитку и разбила колено. Тогда меня это совсем не смутило, хотя я и заметила легкую желтизну вокруг тонкой красной царапины. Кожу там покалывало. Я подумала: наверное, в ранку попала зараза – мама постоянно твердила о таких вещах. Похоже, уязвим вовсе не Цяо, а я.