Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай - Страница 5

Солнце скрылось за горизонтом. На землю упала тень. И вот мы понемногу начали расходиться, каждый отправлялся в своем направлении, к дому. Зарядил дождь. Но я не спешила. И снова ощутила на себе взгляд Цзиня. Вдумчивый, любопытный.

– Хочешь кое-что покажу? – спросил он.

– Ага.

Спускалась ночь, а я знала, что до темноты должна вернуться домой. Такое правило завели мои родители. Я иногда скандалила по этому поводу, но без особого пыла, потому что, если честно, мне и самой было неуютно на улицах в темноте. Но в тот момент что-то удержало меня на месте, не позволило сразу же уйти. Цзинь говорил мягко, но в голосе его чувствовалось какое-то озорство, глаза лукаво блестели – как будто я казалась ему немного смешной. Если я откажусь с ним пойти, он решит, что я трусиха. Что я боюсь. И будет еще больше улыбаться. Если я просто уйду, я буду чувствовать этот лукаво-ироничный взгляд, устремленный мне в спину.

Так что я выпятила грудь и пошла с ним рядом. Дождь мягкими серыми струями падал на землю, над улицами поднимался пар – тусклая дымка, в которой очертания домов казались нечеткими, смутными. Тени разрастались, темнота обретала форму, не оставалось ничего, кроме шума дождя. Я чувствовала, как он стучит по ткани моих туфель, пробирается внутрь, проникает в носки, я чувствовала, что капли повисают на бровях и падают с кончика носа. Накатила усталость, как будто серая сырость засела и у меня в голове.

– Куда мы идем? Еще далеко?

– Не очень, – ответил Цзинь с тем же шепотком смутной улыбки на губах.

Я почувствовала укол раздражения. Начинали болеть ноги. Я уже хотела сказать Цзиню, что мне надоело, что есть дела поинтереснее. И тут он остановился.

– Пришли, – сказал он.

Я проследила за его взглядом. Большое многоэтажное здание. Бетонные стены скрывала тьма, но на каждом этаже были ряды полукруглых окон, изнутри исходило слабое бледно-оранжевое свечение. Крыша по крутой металлической дуге поднималась вверх, очень высоко, на ней переплетались трубы и провода. Даже оттуда, где мы стояли, слышно было негромкий гул внутри здания – в глубинах его работали какие-то механизмы. В темноте здание выглядело и обыкновенным, и чудовищным, но я понимала, что бояться нечего. Я уже поняла, где мы. Над зданием возвышалась труба, она гигантским пальцем торчала ввысь. Трубу я узнала, потому что по ночам видела ее из окна своей спальни. Вот только сейчас ее четкий черный контур так высоко вдавался в темный свод неба, что я показалась себе совсем маленькой, меня замутило от собственной ничтожности; из трубы во тьму вылетали призрачные клубы пара.

Я взглянула на Цзиня. Он странно-серьезным взглядом смотрел на здание.

– Знаешь… что это за место? – спросил он так тихо, что я едва расслышала вопрос.

– Разумеется, – ответила я. – Пекинская детская больница.

Я попыталась произнести это презрительно. Но звук затих во мраке, его заглушила ночь.

Цзинь медленно повернулся ко мне лицом.

– Все так думают.

– В смысле?

Лицо его стало угрюмым.

– Мой отец – он работает в правительстве. И знает то, что знают очень немногие.

– Например? – спросила я сварливо.

– Например, что в этом здании действительно есть дети. Но они там не для того, чтобы поправиться. Они… никогда не поправятся.

Это он произнес едва ли не шепотом.

– То есть?

Меня помимо воли завораживал его мягкий и строгий голос. Я почувствовала, как волоски на затылке встали дыбом – жар дня испарялся, наползал ночной холод.

– То есть это здание… это не больница… это крематорий.

– Крема… Чего?

Он печально улыбнулся.

– Ты вообще ничего не знаешь, да?

– Достаточно я знаю, – огрызнулась я, приготовившись защищать свою честь.

– Тогда слушай, – сказал он. – В крематории детей не лечат. Там сжигают тела детей, которые уже умерли!

Я недоверчиво посмотрела на него.

– Врешь! – выпалила я. – Зачем это нужно? Да и кому?

Лицо Цзиня ничего не выражало. Он говорил без всякого выражения, сухо, но тоном человека, обремененного всеми тайнами мира.

– Потому что… так нужно, и всё.

– Я тебе не верю. Ты все выдумал.

Он посмотрел на меня. Не стал спорить. Ничего не сказал. Просто вглядывался в лицо все с той же странной серьезностью. Она выглядела совсем неуместно на детском лице – помню, что еще тогда об этом подумала. А главное, что вообще-то я ему поверила. Хотя и не хотела. Но поверила. Сердце пустилось вскачь, на бумажный панцирь тонкой и хрупкой кожи начал давить наэлектризованный страх. При этом меня не покидало чувство, что Цзинь пытается меня надуть. Я стала отбрыкиваться.

– Если это так, давай, докажи. Не можешь, да? Потому что ты просто дурацкий врунишка!

И снова мое оскорбление его не задело, он сохранил это свое невыносимое спокойствие.

– Докажу, – произнес он негромко.

Я ждала любого ответа, только не этого. Он меня потряс. А сквозь потрясение подступал страх.

– Давай, – произнесла я неуверенно.

Он закинул голову, посмотрел в темноту.

– Труба, дым!

– И что?

Он снова заговорил совсем тихо – делясь со мной зловещей тайной.

– Каждый раз, когда сжигают мертвого ребенка, трубу открывают, чтобы выпустить дым. Вот только…

– Ну?.. – спросила я, тоже запрокидывая голову, чувствуя, как внутри всплеснулся липкий ужас.

– Вот только дух-то не умирает. Ты ведь это знаешь?

Я знала. Бабушка часто говорила о таких вещах. Я кивнула.

– Посмотри в дым, который поднимается вверх, и увидишь…

– Увижу?

– Увидишь дух мертвого ребенка… или мертвого младенца… который улетает в ночь.

Тело мое гудело от адреналина и страха. Тьма будто бы поглотила все вокруг, стиснула, сплющила.

– Да ну. Врешь. Я тебе не верю.

– Ладно. Но ты… просто посмотри.

Мне не хотелось, но голова запрокинулась еще дальше, будто под действием незримой силы. Я стала вглядываться в призрачные струйки дыма, клубившегося в бескрайнем куполе тьмы, и мне показалось, что серебристые нити ненадолго сплетаются – дым обтекает тьму незрячих глаз, пар очерчивает темный провал рта, застывшего в крике. Я тут же моргнула, потому что телесное напряжение и гул сердца достигли апогея, а потом дернулась в сторону – глаза горели от жаркого страха и слез.

Я почувствовала, как Цзинь положил ладонь мне на плечо. Вырвалась и сорвалась с места.

Звук шагов гулко отдавался в пустоте. Я свернула на одну улицу, другую. Остановилась, задыхаясь. Мокрые волосы обвисли, от быстрого бега каждый вдох резкой болью отдавался в животе. Несколько секунд я пыталась отдышаться. На глазах вновь выступили слезы. Но теперь это были слезы унижения. Я позволила воображению взять над собой верх.

Потом мама истерически орала на меня – как мне показалось, несколько часов кряду, – и меня рано отправили спать. Я сидела у себя в темной комнате с угрюмой улыбкой на лице. Цзинь сумел меня напугать, рассказав какую-то сказочку для малышей, а я проглотила наживку, крючок и грузило. Пообещала себе с ним сквитаться – завтра продумаю, как буду мстить, – вот только подо всеми этими мыслями билось глубинное и более примитивное беспокойство. Я лежала в постели, и мне казалось, что привычные предметы в спальне переменились. На фоне тьмы они казались эфемерными незнакомыми тенями – силуэт плюшевого медведя вдруг стал угловатым, зловещим, а из щели под платяным шкафом черным потоком хлынула тьма.

Я лежала в темноте, вслушиваясь в звук собственного дыхания, в негромкие толчки сердца в глубине. Из прошлого у меня сохранились обрывки воспоминаний, теперь они начали возвращаться. Смерть дедушки. Я тогда вряд ли была сильно старше, чем сейчас мой братишка Цяо. Проблески памяти: запах горящих свечей, ощущение скученности в комнате, где полно людей, смутный очерк незнакомого лица, устремленный на меня взгляд. Я знаю, что все это обрывки дня дедушкиных похорон. Через много лет я выяснила, что родители хотели провести гражданскую панихиду, но бабушка воспротивилась.