Фау-2 (ЛП) - Харрис Роберт - Страница 21

— А что там? — спросил он.

Зайдель сбавил ход и бросил взгляд назад, на открытую калитку.

— Это бордель.

— Что? Ты шутишь? Я думал, бордель в Схевенингене.

— Не вздумай туда соваться, если дорогое здоровье! Эта сифилитическая дыра для солдат. А этот — для офицеров.

Он снова нажал на газ. За последним домом простирался открытый участок земли, похожий на довоенное поле для гольфа, а потом дорога сузилась до тропы, ведущей в охотничий лес. Это и запомнилось Графу с прошлой ночи: ощущение дикой, первозданной природы. Появилась табличка:

Закрытая зона! Стреляем без предупреждения!

Шлагбаум на дороге был поднят, будка часового — пуста.

Когда деревья сомкнулись вокруг них, Граф ожидал увидеть признаки недавней активности — спасательных работ, расчистки, — но казалось, что зону запуска просто забросили. В центре рощи растительность была обуглена, ветви — лишены листвы, земля буквально вспорота, обнажая корни. Уже теперь здесь чувствовалось нечто потустороннее. Почерневшие пни напоминали следы артобстрела. Это напомнило ему фотографии с Западного фронта. Зайдль остановился посреди тропы и заглушил двигатель. Тишина была абсолютной — без привычного щебета птиц или глухого воркования лесных голубей.

Они выбрались из машины и осторожно направились к месту запуска. Каждый шаг поднимал в воздух облачко золы и сажи. Стоял ядовитый запах гари и сгоревшего топлива. Повсюду валялись обломки Фау-2 — обугленные куски обшивки фюзеляжа, обломки трубопроводов от двигателя и топливных баков, турбонасос, выхлопные сопла. Один из хвостовых стабилизаторов вонзился в ствол дерева. Пусковой стол расплавился и покорёжился. Тяжёлая бронированная машина управления, опрокинутая взрывом боеголовки и выгоревшая в последовавшем пламени, лежала на спине, напоминая гигантского чёрного жука-оленя.

— Господи, — сказал Зайдль. — Что здесь случилось? Ты видел?

— Только издалека, — ответил Граф. — Мне повезло. — Он окинул взглядом крупные обломки, стараясь не смотреть на мелкие. Его воображение отказывалось представлять, что можно увидеть, если приглядеться, или — хуже того — на что они могли наступать. — Ракета поднялась чуть выше деревьев. Потом, похоже, потеряла тягу. Она пошла вниз, и взорвались топливные баки. А вскоре после этого детонировала боеголовка — вон там. Сейчас покажу.

Когда они подошли к краю воронки, он сунул одну руку в карман, а другой прикрыл рот и нос, глядя на хаос из земли, корней и металлических обломков. В некоторых местах ещё поднимался дым от тлеющих подземных очагов.

Зайдль покачал головой:

— Чёрт возьми, и ты это сотворил, Граф!

— Знаю. Жаль только, что у нас не было времени сделать её надёжнее.

Он и счесть не мог, сколько раз видел, как ракета выходит из строя в Пенемюнде. Но тогда, по крайней мере, он находился в километре от площадки, и ракеты не были снаряжены боевыми зарядами. Двигатель запускался, ракета начинала крениться уже в момент старта; гироскопы пытались компенсировать, и она взмывала в воздух, извиваясь, как игла. Иногда она выравнивалась и исчезала над Балтикой — куда уж там она падала, никто не знал. Иногда разрывалась в воздухе, как красный фейерверк. Или описывала петлю и ныряла в море или лес. Или поднималась на пару десятков метров, оставаясь идеально вертикальной, но при этом неуклюже сползая вбок. Или обшивка трескалась, и горящее топливо вырывалось наружу огненными языками, прежде чем всё взрывалось. Или падала плашмя, словно обморочная девица. Или вовсе оставалась на месте и взрывалась прямо на пусковом столе, унося с собой установку. Да, Граф был настоящим знатоком неудачных запусков.

Зайдль спросил:

— Ну и? Есть предположения?

Граф пожал плечами:

— Сколько угодно. Плохой шов. Замёрзший клапан. Отказ двигателя. Короткое замыкание в одном из отсеков управления. Может, внезапный порыв ветра, и стабилизатор задел ветку. Похоже на то, что вышел из строя радиоканал, и они не смогли вовремя заглушить двигатель.

В любое более разумное время и в любой более здравомыслящей стране этот проект давно бы закрыли — или хотя бы сократили масштаб, пока не будут решены технические проблемы. Но фон Браун дал слишком щедрые обещания, чтобы получить финансирование, в эти обещания поверили, и Пенемюнде разросся до гигантских размеров благодаря его неудержимому, убедительному оптимизму. Ко второму году войны, помимо испытательных стендов, офисов, мастерских и аэродинамических труб, здесь уже стоял колоссальный завод по серийному производству — первый из запланированных трёх, — по площади превышавший два футбольных поля, поставленных бок о бок. Для его строительства требовалось население в несколько тысяч человек. Была построена деревня для инженеров и их семей, со школой и кинотеатром. Даже пригородная железная дорога появилась — с теми же современными поездами S-Bahn, что и в Берлине, — и всё это ради ракеты, которая до сих пор не полетела.

Зайдель сказал:

— Пройди-ка вон туда, а я пойду сюда. Тогда мы сможем сказать, что осмотрели всё, и убираться, к чёрту, из этого места.

Он отправился в лес. Граф задержался у дымящегося котлована ещё на несколько мгновений — это напоминало ему кратер вулкана: рукотворный Везувий, — затем повернулся и шагнул в обугленные деревья. Там он нашёл одну уцелевшую деталь. Примерно с его руку длиной, по форме она напоминала весло — будто металлическая, но удивительно лёгкая: один из графитовых рулей, управлявших реактивной струёй. Это было прорывом. Он повертел деталь в руках и с нежностью рассмотрел. До того, как додумались до графита, они использовали реактивные лопатки из сплава вольфрама с молибденом — и это было полным провалом.

Он вспомнил день, когда ракета впервые полетела как следует. Суббота, октябрь 1942 года. Четыре часа дня. Ясное синее балтийское небо. Две предыдущие попытки провести первый успешный пуск — в июне и в августе — обернулись унизительными провалами перед толпой высоких гостей. И не будет преувеличением сказать, что если бы и эта попытка провалилась, всю программу, вполне возможно, пришлось бы закрыть.

Он стоял вместе с фон Брауном, группой инженеров и армейских офицеров на крыше сборочного цеха ракет, в двух километрах от стартовой площадки, глядя в бинокль на ракету, мерцавшую в не по сезону жарком воздухе на фоне моря. Рядом на мониторе в прямом эфире транслировалась картинка с телекамеры. Отсчёт времени до старта передавался через громкоговорители по всему Пенемюнде. Тысячи людей вышли наружу, чтобы наблюдать за запуском. Между тем, что они видели в подёрнутой маревом цветной картинке в биноклях, и чёрно-белым дрожащим изображением на экране телевизора, существовала странная временная задержка — ослепительная вспышка при воспламенении двигателя — и лишь потом глухой удар, когда звук дошёл до них. Мучительное ожидание — и вот ракета пошла вверх.

Электронный допплеровский сигнал, транслируемый через громкоговорители, повышался по тону по мере того, как ракета набирала высоту. Ровный, безэмоциональный голос отсчитывал каждую секунду полёта. На четвёртой секунде ракета накренилась. На двадцать пятой — преодолела звуковой барьер, и Граф затаил дыхание. Но она не разрушилась под давлением сжатых воздушных масс, как предсказывали многие аэродинамики. На сороковой секунде в синеве появилось белое облачко, и на миг он решил, что она взорвалась. Но это был всего лишь конденсационный след, который уже начинал разрывать ветер. Ракета продолжала свой полёт — крошечная яркая точка на конце белого копья пара. Доплеровский сигнал постепенно затих, пока она взмывала к стратосфере.

Когда осознание случившегося начало доходить до него, с улиц внизу донеслись аплодисменты и радостные крики. Фон Браун повернулся к нему, пожал руку и крепко сжал локоть. Его глаза были голубыми, как тот ослепительный балтийский небосвод, неестественно широко раскрытые и влажные от эмоций. Глаза провидца. Глаза фанатика.

— Мы сделали это! — воскликнул он.

В тот вечер Дорнбергер устроил праздничный ужин для ведущих инженеров. Все напились. Дорнбергер произнёс напыщенную речь, которую потом напечатал и раздал им как памятный сувенир, вместе с меню — и правильно сделал, потому что никто потом не мог вспомнить, что именно он говорил. У Графа где-то всё ещё лежала копия. Он знал её наизусть: