Табельный наган с серебряными пулями (СИ) - Костин Константин Александрович - Страница 56

— Были ли в вашей практике случаи, когда все, казалось бы, указывало на то, что на человека наложено проклятье, а никаких следов не обнаружено?

Розмарин переводил взгляд с Чеглока на меня и с меня — на Чеглока.

Я усилием воли попытался успокоиться и задумался. Да вроде, как бы и нет… Да и как вообще поймешь, что это проклятье, если само проклятье не обнаруживается? Подумают, что человек заболел или… А как вообще эти научные проклятья действуют?

— Скажите, профессор, — опередил меня Чеглок, — Эти ваши неуловимые проклятья — они вот так же быстро накладываются, как вы описали? Разорвал лист бумаги — и все?

— Нет, — улыбнулся профессор, его губы шевельнулись, как червяки, — неуловимое, как вы выразились, проклятье, можно наложить только в нашей лаборатории, с использованием графических построений…

— Для этого нужен тот, кого проклинают? Или…

— Да нет, достаточно предмета, с которым объект будет контактировать.

— И результат…?

— Смерть, — пожал плечами профессор.

— Мгновенная?

— Ну что вы, это слишком подозрительно. Это будет выглядеть как неопределенная болезнь, не имеющая никакого отношения к проклятьям. Срок такой болезни составит от месяца до полугода, в зависимости от необходимости. Но исход — всегда летальный. Также возможно усиление негативной вероятности, упрощенно говоря — там, где обычный человек, упав, встанет и пойдет дальше, тот, кто попал под наше проклятье, непременно угодит виском об угол стола…

— Подождите, — прервал Розмарина Чеглок, — Вы говорите, что проклятья на предмет накладываете лично.

— Я или мои сотрудники, да.

— Не попадался ли вам, несколько месяцев назад, предмет — небольшая бронзовая подковка?

Я обмер. Неужели…

— Да, — спокойно кивнул профессор, — на него проклятье накладывал я сам, лично. Ухудшение самочувствия в течение полугода и усиление негативной вероятности. Человек, скорее всего, умрет на операционном столе…

Розмарин осекся:

— Вам… вам это о чем-то говорит?

Чеглок повернулся к Бокия:

— Несколько месяцев назад у товарища Фрунзе похитили его талисман, с которым он не расстается. Маленькую бронзовую подковку.

— Фрунзе⁈ — Бокия зашипел, поворачиваясь к профессору, — вы наложили проклятье на замнаркома обороны?!! Да вы в уме?!!

— Я. Исполнял. Приказ! — Розмарин, чеканящий слова, уже совершенно не выглядел ни добрым, ни мягким, ни смешным. Страшным.

— ЧЕЙ?!!! — Бокия уже откровенно рычал сквозь стиснутые зубы.

— Стоп! — Чеглок хлопнул себя по коленям и вскочил, — Ночной девясил. Это тоже ваша работа?

— Ч-что… ну, да? Был приказ обработать партию девясила…

— Давно? Чем?

— Чеглок, не вмешивайся!

— Не так давно. Проклятье на сердечную слабость…

— ЧЕГЛОК!

Бокия вскочил, и секунду они с мои начальником яростно смотрели друг другу в глаза.

— Он убивает Фрунзе! — рявкнул Бокия.

— А ночной девясил пьет Дзержинский! — выкрикнул Чеглок, — А я говорил, я говорил, что с ним что-то не так!

Кому говорил? Дзержинскому? Откуда мой начальник его знает⁈

Тем временем, Бокия развернулся к профессору:

— По чьему приказу вы убиваете руководство страны? Отвечать!

Профессор Розмарин обмяк на своем стуле:

— Кто мне может отдавать приказы… — безжизненно произнес он, — кроме того, кто создал нашу лаборатория…

На секунду все замерли. Потом Чеглок медленно раскрыл папку с материалами по Нельсону, достал оттуда рисунок, карандаш и, так же медленно, как будто не веря тому, что делает, пририсовал к портрету фуражку и петлицы.

Все замолчали.

С бумаги на нас смотрел колдун и двоедушец Нельсон.

Заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода.

Дело номер 39: Стихотворение, написанное кровью

1

В книжках про Ван Тассела в этом месте он скомандовал бы своему подручному «Вперед!» и, вооруженный своим верным револьвером и освященным распятием, бросился б искоренять зло. Хотя нет: Ван Тассел, что бы там ни думал мой бывший сосед по комнате в общежитии, дураком не был и самолично колдунов и ведьм арестовывать не отправлялся, предоставляя это право лондонской полиции и своему заклятому другу-сопернику, инспектору Бристолю. Потому что арест — это не дело граждан, есть специально обученные люди.

Вот и в случае с товарищем Ягодой, оказавшимся вовсе не товарищем, а совсем даже наоборот — колдуном и двоедушцем, похитившим тело настоящего Ягоды, нам с Чеглоком арестовывать его никто не позволит. Во-первых, потому что нас к нему, с полным на то правом, не пустит охрана. Которая не обязана выяснять, настоящие мы муровцы или же шпионы и заговорщики, явившиеся прикончить заместителя председателя ОГПУ. А во-вторых, это — внутреннее дело ОГПУ. Пусть между собой разбираются.

В итоге мы все, собравшиеся в спецлаборатории, разошли на все четыре стороны.

Профессор Розмарин — от одной фамилии которого у меня теперь мороз по коже — как раз никуда и не разошелся, остался в лаборатории, ждать результатов ареста Ягоды. Которого он откровенно боялся. Нам, собственно, именно из-за этого и пришлось встречаться с ним в лаборатории, а не где-нибудь в более тихом и спокойном месте — Розмарин категорически отказывался выходить из здания, он, вообще, уже несколько дней просто ночевал в нем, питаясь консервами и кофе, вскипяченным на спиртовке. Ему, видите ли, так спокойнее, среди своих любовно разработанных и аккуратно записанных на бумагу проклятий… бррр.

Бокия отправился на доклад к товарищу Менжинскому, который последнее время сильно болел, и у нас у всех появилось сильное подозрение, что к этой болезни причастен все тот же Ягода-Нельсон. Хотя Розмарин и уверял, что ничего такого не организовывал, но, во-первых, он не мог знать, к кому отправился очередной проклятый предмет, а во-вторых — его спецлаборатория была не единственной. Кто знает, что там готовили в первой лаборатории, в третьей, в четвертой… А может и двадцать четвертой. Товарищ Ягода, по слухам, был большим любителем всяких новшеств и технических изобретений…

Чеглок рванул к самому товарищу Дзержинскому. Во-первых, тоже доложить о происшествии — шутка ли, ОГПУ почти возглавил колдун и убийца! — а во-вторых — отнять у Феликса Эдмундовича проклятый настой ночного девясила. А потом — к Фрунзе, забрать у него проклятый талисман. И надеяться, что проклятье не успело настолько сильно подорвать его здоровье, чтобы свести в могилу.

А я… А я отправился на Петровку. В растрепанных чувствах.

Чувства мои растрепались сразу во многих направлениях. Тут и тот факт, что колдун смог проникнуть в руководство ОГПУ, и на этом посту рулить преступностью Москвы, убивать людей, плодить упырей и создавать чудовищ. И то, что он считай уже пойман и обезврежен — это обстоятельство почему-то создавало внутри меня какое-то… разочарование, что ли… Мол, охотились мы за ним, охотились и вот — всё, поймали, и… и как-то не к чему больше стремиться. Осталось только всякую уголовную шушеру к ногтю — и с преступностью покончено будет. И это у меня так, а что ж тогда Чеглок чувствует, который этого Нельсона несколько лет выслеживал?

Хотя как раз Чеглок, уверен, чувствует только радость от успешно сделанной работы.

Повеселев — и, правда, нашел из-за чего переживать? — я вошел в кабинет. Есенин уже уехал, за столом заполнял бумаги по его обращению Григорьев, которому Чеглок, перед нашим скоропостижным уходом, поручил оформить заявление касательно Черного человека. Хороненко притащил какого-то хмыря, сиплым голосом, постоянно сбивавшимся на мат и «музыку», доказывающего, что взяли его не по закону, он вообще не при делах, знать не знает никакого лошадника, это всё Сявый и Мурый…

Я обвел взглядом родные стены и, чувствуя острое желание заняться делом, присел за стол. Где-то тут была катушка ниток с цыганской иглой — Чеглок когда еще мне вычитывал, что дела не подшиты…