Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович - Страница 31

– Вашими заботами, ваше императорское высочество! Но как вы здесь? А остальные? Великие княжны? Государь, государыня?

Маша продолжала улыбаться кончиками рта, той своей чарующей улыбкой, но в голосе ее было столько боли, что она ощущалась присутствовавшими физически.

– Они все убиты, дорогой Владимир Клементьевич! Их расстреляли, спаслась только я.

Общий вздох ужаса прошелестел по комнате и приемной, где уже яблоку негде было упасть. По лицу Жеймо потекли слезы. Между тем генерал Болдырев, сдерживая волнение, обратился к нему:

– Полковник, вы убеждены, что перед вами великая княжна?

– Да, конечно! Впрочем, эти волосы! Такой я великую княжну не видел! Не знаю… Но нет, а голос, а глаза? Где же ваши волосы, ваше императорское высочество?

– У меня была рана на голове, и волосы пришлось обстричь.

– Боже мой, боже мой! – Полковник встал на одно колено и прижался губами к Машиной руке.

– Пустите, ну, пустите же, господа! – Кто-то пытался протиснуться к дверям.

Наконец это ему удалось, и Болдырев узнал поручика Попова, еще одного своего сослуживца по 30-му Полтавскому полку. Правда, служили они в разное время, но, когда ставший инвалидом поручик (у него не было руки) обратился к нему за помощью, Болдырев, естественно, помог и пристроил его при штабе, благо уцелела правая рука и заниматься делопроизводством офицер мог. Но сейчас его было не узнать – Попова трясло. Увидев великую княжну, поручик бросился к ее ногам.

– Ваше императорское высочество! Мария Николаевна!

– Господи! – Маша вскочила. – Попов, Костя! Вы!

– Я, я! Вы узнали меня! Я ведь вам жизнью обязан, вам и Анастасии Николаевне! Если бы не вы, не ваши доброта и участие, я бы застрелился! – Он с какой-то иррациональной надеждой смотрел на нее. – Неужели все?

– Оставьте надежды, милый Костя, никого нет в живых.

– И Анастасии Николаевны?

– И ее тоже.

Поручик зарыдал, опустившись на пол и уткнувшись великой княжне в колени. Это было страшно. Взрослый мужчина плакал как ребенок, всхлипывая и подвывая. Маша одной рукой прижимала его голову к своим коленям, а другой гладила по голове. По ее щекам тоже текли слезы.

Не выдержав, закрыл лицо руками и заплакал Дитерихс. Колчак, белый как мел, молча стоял, шаря руками по столу. Тимирев отвернулся к окну, его плечи тряслись. Плакали и многие офицеры в приемной.

Внезапно Маша вытянула руку к двери:

– Евгений Степанович!

На стоявшем в дверях офицере не было лица, его губы тряслись.

– Мария Николаевна! Боже мой! – Он бросился к ней, стал целовать ей руки.

– Дорогой мой Евгений Степанович! Как нам не хватало вас в Екатеринбурге! Папа вспоминал вас все время, вспоминал те беседы, которые вы вели. Он ведь почитал вас как своего последнего друга!

Кобылинский зарыдал.

– А сейчас я думаю, что хорошо, что вас оставили в Тобольске, иначе бы расстреляли вместе с нами. – Маша поцеловала офицера в лоб.

Кобылинский сделал шаг назад и, обведя всех полными слез глазами, срывающимся голосом произнес:

– Господа! Вне всякого сомнения, перед нами – ее императорское высочество великая княжна Мария Николаевна!

Х

Дверь наконец-то закрыли. Все находившиеся в комнате для совещаний по очереди подошли к руке великой княжны. Все произнесли необходимые в данном случае слова. Николай отметил, как за несколько мгновений постарели лица присутствующих. Все, за исключением, может быть, Иванова-Ринова и отчасти Болдырева, были монархистами. У них еще теплилась надежда на то, что царская семья уцелела – тел ведь так и не нашли. Надежда эта была убита свидетелем, которому не верить было невозможно, – дочерью царя.

Цель, ради которой они собрались здесь, была забыта. Лишних попросили удалиться, разрешив остаться только полковнику Кобылинскому. Плачущего поручика Попова увели. Он вырывался, грозил кому-то единственной рукой, а в приемной голосом полным жуткой тоски, простонал:

– Господи! А девочек-то за что?

Потрясенная не меньше других встречей со знакомыми людьми, великая княжна села обратно на стул. Николай, боявшийся, что она не выдержит, перевел дух: Маша, во всяком случае внешне, выглядела абсолютно спокойной. Каждому из подходивших к ней генералов и офицеров она нашла что сказать.

«Да, – подумал Николай, – этому ее учить не надо. Этикет она знает с детства».

Сейчас все снова смотрели на нее, отмечая и ее спокойствие, и красоту, и грустную полуулыбку, и горестную складочку на лбу, и седину в волосах. У мужчин, большинство из которых годилось великой княжне в отцы, сердца сжимались от жалости к этой девятнадцатилетней августейшей сироте.

«Девочка совсем. – Рука Болдырева непроизвольно сжалась в кулак. – Сволочи! А держится как! Царская дочь, ничего не скажешь».

«Как сильно она изменилась, – думал, глядя на великую княжну, полковник Кобылинский. – Была веселая стеснительная девочка, очень скромная, как и ее сестры, очень спокойная».

Сейчас перед ними сидела царица, ну или почти царица: красивая гордая шея, прямая спина, взгляд – неожиданно прямой и взрослый взгляд больших синих глаз, заставлявший каждого внутренне подбираться.

– Ваше императорское высочество, – заговорил Болдырев, – мы понимаем, что вам трудно и тяжело, но нам бы хотелось знать обстоятельства вашего чудесного спасения, равно как и гибели… – Он закашлялся, не договорив.

– Давайте без титулов, любезный Василий Георгиевич, – прервала его великая княжна. – Мы не на приеме. Конечно, мы все расскажем. Только вот не угостите ли вы нас чаем? Мы прямо с поезда, после двух суток дороги.

Она еще не закончила говорить, а Иванов-Ринов, сорвавшись с места, уже давал распоряжения своему адъютанту:

– Быстро из буфета чаю и бутербродов!

– Я даже не знаю, с чего начать, – сказала великая княжна, отхлебнув чаю. – О том, что нас содержали в доме инженера Ипатьева в Екатеринбурге, вы, видимо, знаете.

– Да, с материалами следствия мы в общих чертах знакомы, – ответил Болдырев, – но оно зашло в тупик.

– Мы предполагали, что большевики расправились с семьей государя, – добавил Дитерихс, – но тел не нашли, и это, несмотря на показания свидетелей, вселяло некоторую надежду.

– Увы, – вздохнула великая княжна, – всех убили на моих глазах. Ночью семнадцатого июля нас разбудили и попросили одеться, спуститься в полуподвал. Якобы в городе началась стрельба, и они заботятся о нашей безопасности. Там нас попросили собраться у одной стены, были довольно вежливы, даже принесли стулья для мама и Алеши. Потом Юровский что-то сказал папа, что, я не расслышала, он говорил быстро и невнятно. Папа воскликнул: «Что?!» И они начали стрелять из револьверов!

В комнате стояла мертвая тишина. Машин голос звучал внешне спокойно, да и сама она была спокойной. Только Николаю, сидевшему чуть сбоку от нее, было видно, как у Маши дрожат губы.

«Девочка моя, – с нежностью подумал он, – крепись!»

– Я помню, что две пули сразу попали в грудь папа, – продолжала Маша, – помню, как упала мама, как пуля попала в голову Алеше. Как кричала Анастасия. Я пыталась открыть дверь. Там была какая-то боковая дверь. Потом я почувствовала сильные удары в руку и в бок. Было очень больно! А потом наступила темнота. Больше я ничего не помню. Когда я открыла глаза, то увидела лицо Николая Петровича Мезенцева. Я думаю, что дальше вам нужно выслушать его как непосредственного участника событий.

– Как это участника? – вскинулся Колчак. – Он что, служил у красных? Участвовал в этой расправе?

Колчак и остальные посмотрели на Николая примерно как Ленин на буржуазию!

– Господа! – Маша подняла руку, призывая к вниманию. – Да, Николай Петрович служил у большевиков, охранял дом, где нас содержали. Но вы должны поклясться мне, что с его головы не упадет ни один волос! Свою службу большевикам он с лихвой искупил своими дальнейшими поступками!

– Давай, кавалер, рассказывай, – велел Болдырев.