Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович - Страница 21

– Что проку, – рассуждал Николай, – если я сообщу тебе, что в моей истории твоя бабушка Мария Федоровна умрет в девятьсот двадцать восьмом году в Дании? Ведь теперь она может прожить дольше.

– Почему?

– Ну, скажем, если она узнает, что ты жива, это как-то может повлиять на нее в положительном смысле?

– Может. Но все-таки расскажи.

– Хорошо. Мария Федоровна покинула Россию в апреле девятнадцатого года на борту британского дредноута «Мальборо». С двадцатого года жила в Копенгагене, в политической деятельности не участвовала. Была похоронена в Королевской усыпальнице рядом с прахом ее родителей. В две тысячи шестом году гроб с прахом Марии Федоровны, после соответствующих торжеств и прощания, на борту датского военного корабля был доставлен в Кронштадт, а затем со всеми почестями, при огромном стечении народа, был захоронен в соборе Петра и Павла в Петропавловской крепости рядом с могилой императора Александра Третьего, как она и просила в своем завещании.

Маша слушала, не шевелясь, положив голову на сжатые кулачки.

– Господи, спустя восемьдесят лет, – прошептала она.

– Но все-таки завещание исполнили. Лучше поздно, чем никогда.

– Да, лучше. Нет, не хочу я, чтобы было так.

«Ага, – подумал Николай, – все-таки зацепило».

Добавляла свою долю вопросов и Катюха. Из объяснений Николая она ничего толком не поняла, но в силу покладистости своего характера воспринимала все как есть: вот брат, но душа у него знает будущее. Плохо это или хорошо? А Бог его знает! Главное – вот он, ее Кольша! А остальное утрясется как-нибудь.

Вопросы она тоже задавала своеобразные. Например, спросила у Маши, что значит «Казанец» в ее письме отцу. Маша рассмеялась.

– Я полковник девятого драгунского Казанского полка, ну или полковница.

– Ты че командовала? – поразилась Катюха. – Мужиками?

– Да нет, я почетный командир, а командовал настоящий. Почти все члены императорской фамилии, включая женщин, были шефами различных полков. Папа, например, был шефом сразу шести полков, но не мог же он командовать ими одновременно.

А еще вечерами Николай читал стихи. Попросила об этом Маша, и он читал на свой вкус любимые произведения различных поэтов XX века. Каких-то особых пристрастий он не имел, разве что ему больше нравилась гражданская поэзия, а не любовная лирика. Ну и стихи о войне. Он старался быть более разнообразным, в пределах того, что помнил, разумеется. В результате перед притихшими девушками проходила краткая антология русской советской поэзии XX века.

Первыми под потемневшими от времени низкими сводами заимки прозвучали чеканные строки Маяковского:

Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер.

За ними, как бы в противовес их жесткой ритмике, Николай прочитал песенные есенинские строчки:

Гой ты, Русь, моя родная, Хаты – в ризах образа… Не видать конца и края – Только синь сосет глаза.

– Ой, это же Есенин! – вскинулась Маша. – Я помню его. Он служил при лазарете в Феодоровском городке в Царском Селе. В моем, – она запнулась, – в нашем с Настей лазарете. В июле шестнадцатого года, в день моего и бабушкиного тезоименитства, он читал свои стихи нам с Настей и мама. А потом подарил их список, такой красивый, на большом листе, с русской вязью. А я подарила ему кольцо с руки. Я его несколько раз видела и разговаривала с ним, он так смущался. Мне кажется, я ему нравилась.

Маша закрыла глаза и на память прочитала:

– Господи, – она молитвенно сложила руки, – как давно это было! Всего два года прошло, а так давно. Еще все были живы! Мама, Настя, все! Еще все были живы!

– Видел я это кольцо в Константиново, – вспомнил Николай.

– Каком Константиново?

– В каком-каком? В обыкновенном, селе Константиново, на родине Есенина, там музей-заповедник. Есенин-то стал великим русским поэтом. В доме его теперь музей. А кольцо сохранилось. Золотое с изумрудом, а на месте пробы выбита царская корона, да?

– Да… – Маша прижала руки к груди. – Господи, как хорошо!

– Да, в общем, ничего хорошего, если учесть, что Есенин повесился в двадцать пятом, а Маяковский застрелился в тридцатом году.

– Кошмар какой! – вскрикнула Маша. – А почему?

– Время такое было, суровое, – не захотел вдаваться в подробности Николай, а просто прочел:

Маша заплакала. А Николай стал читать Багрицкого, «Смерть пионерки». Он не помнил всю поэму целиком и начал со слов:

Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед.

А потом ему вспомнились стихи Павла Когана, написанные значительно позже:

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков.

Ну а где Коган, там и Иосиф Уткин, еще один поэт «выбитого поколения».

Мальчишку шлепнули в Иркутске. Ему семнадцать лет всего. Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы У него.

Николая внезапно охватило ощущение сюрреалистичности происходящего. В уральской заимке в сентябре 1918 года он читал дочери последнего русского царя стихи о революции. И она слушала! Слушала как завороженная! А его понесло. Перескочив 30-е годы (любителем колхозной лирики он не был), Николай перешел к своей любимой военной лирике – к Суркову, Твардовскому, Друниной и, конечно же, Симонову.

Прослушав «Куклу», а затем симоновскую же «Фотографию», Маша спросила:

– А это с кем была война? «Фотографии женщин с чужими косыми глазами»?

– Формально не война. Вооруженный конфликт с японцами в Монголии у реки Халхин-Гол в тридцать девятом году.

– И? – Маша даже вперед подалась.

– Ну и дали мы им! Но это что, вот в сорок пятом была настоящая война. Только длилась недолго – две недели! Мы Южный Сахалин забрали обратно, Курилы и Порт-Артур! И на воротах русского военного кладбища в Порт-Артуре написали: «Спите спокойно, деды! Мы отомстили!»

– Господи! – Маша перекрестилась. – Есть справедливость на свете!