Ковчег Времени, или Большой побег Рафала из Когда-то в Сейчас через Тогда — и обратно - Щигельский Марцин - Страница 22

— Это хорошо, — говорит Эмек. — Я тебе покажу дорогу на огороды, чтобы ты сам себе доставал еду.

— А хлеб? — спрашиваю я, глотая кусочки помидора.

— С хлебом будет труднее, — отвечает Эмек. — Он на кустах не растет, чтоб ты знал.

— Да знаю я! Откуда он у тебя?

— А ты как думаешь? Из магазина, — пожимает плечами Эмек.

— Ты был в городе?

— Я часто туда хожу. А что, нельзя?

Я рассматриваю его. У Эмека голубые глаза и темно-русые волосы. Небольшой, чуть курносый нос и веснушки. Он не «похож». Наверно, на улице его никто не останавливает.

— Так ты выходишь за хлебом?

— И за хлебом тоже. И за другими вещами. Иногда за деньгами.

— А… а в Квартал ты тоже ходишь?

Эмек бросает на меня быстрый взгляд и отворачивается.

— Нет.

— Но ты жил в Квартале?

— Какое-то время жил. Слишком ты много вопросов задаешь.

— А с какой ты улицы?

Он вздыхает, а потом плутовато усмехается:

— С самой широкой.

— С Лешна?

— Нет, — смеется он. — Я с Вислы.

— С Вислы? — удивляюсь я. — Не знаю такой улицы.

— А это не улица, а путь. Водный. Я с Вислы. Папа был шкипером, у нас берлина была… А дедушка — старшим сплавщиком! У нас в семье все сплавщики, еще деды-прадеды, — с гордостью говорит Эмек. — Двоюродный брат отца служил старшим помощником капитана на «Балтике», всеми там командовал.

Я таращусь на него и не понимаю ни слова. Балтика — это же Балтийское море. Как такое может быть, чтобы один человек командовал целым морем?

— Что такое «сплавщик»? — робко спрашиваю я.

Эмек смотрит на меня с удивлением и негодованием:

— Не что, а кто! Как ты можешь не знать, кто такие сплавщики? Ну вот баржи, баркасы — знаешь?

— Нет, — качаю головой я.

— Ты неисправимая сухопутная крыса, — презрительно заявляет он.

— Неправда! — протестую я. — Никакая я не крыса!

Эмек хохочет и мотает головой.

— Сухопутная крыса — это такой человек, который не имеет ничего общего с водой, — объясняет он. — Как ты мог не слышать о сплавщиках? Ведь ты же видел баржи на Висле?

— Нет, — пожимаю я плечами. — Я вообще впервые Вислу увидел только тогда, когда Стелла выводила меня из Квартала. То есть, наверно, я и раньше ее видел, когда был совсем маленький, но уже ничего не помню.

Эмек снова серьезнеет, задумывается на мгновение, а потом треплет меня по плечу.

— Ешь давай, — говорит он, указывая на хлеб и морковку, а потом садится на край ящика и почесывает затылок. — Как бы тебе рассказать? Я даже не представляю, с чего начать. Ладно. Висла — это река.

— Да знаю я!

— Она течет от гор до самого моря.

— Я не дурак! — начинаю злиться я. — Это знает каждый ребенок! Даже самый маленький.

— Успокойся. Так вот, Висла — очень удобный водный путь, по которому можно перевозить разные товары. Именно этим и занимаются сплавщики. Когда-то они плавали в основном на плотах и сплавляли лес до самого Гданьска, иногда зерно, а иногда и камни на постройку костелов или дворцов. От Кракова до Гданьска. Потом появились баржи и всякие лодки, баркасы, буксиры и колесные суда, то есть пароходы. Мой дед — тот, что был старшим сплавщиком, — еще помнит те первые баржи, овальные. Потом стали делать прямоугольные, и так оно и осталось до сих пор. На баржах перевозили, например, уголь.

— А Балтика?

— «Балтика» — это пароход. Салонный, так они назывались. Он плавал по маршруту Варшава — Тчев. Там были пассажирские каюты и прогулочная палуба. Богатые люди покупали путевки и плавали на нем по Висле. Мой дядя там служил старшим помощником капитана.

— А ты говорил, что у вас была какая-то берлина…

— Еще как была! То есть не у нас, а у отца.

— Но что это такое?

— Берлина — это корабль, — терпеливо объясняет Эмек. — Баржа — несамоходное судно, его тянут на буксире или гребут. А вот берлина самоходная, у нее есть и паруса, и весла. Мы на ней жили. Я, мама, папа и два моих брата.

— На корабле? — удивляюсь я.

— Да. Ну не круглый год, конечно, — когда Висла замерзала, мы иногда переезжали на сушу. Но большую часть года жили на реке. Все сплавщики так делали. А когда не было работы, то причаливали рядышком, по нескольку десятков кораблей, и получался целый сплавщицкий город на воде. Можно было переходить с палубы на палубу.

Я пытаюсь представить себе то, о чем он рассказывает, но ничего не получается. Корабли я видел только на картинках в книгах, ну и еще на открытке один раз попался «Баторий» — самое большое пассажирское судно Польши.

— Это, наверно, была очень приятная жизнь, — говорю я, грызя морковку.

— Приятная? Это была шикарная жизнь, — вздыхает Эмек.

— А почему ты больше не живешь на берлине?

— А почему ты не живешь в удобной теплой квартирке с балкончиком, кроваткой и ночным горшочком? — насмешливо спрашивает Эмек. — Когда началась война, у нас отобрали берлину и приказали переселиться в гетто. Я до того вообще не понимал, что мы евреи, потому что никто о таких вещах не говорил. Мы были сплавщиками, и это было самое важное — какая разница, кто из нас поляк, кто голландец, еврей или немец. Постепенно у всех отобрали корабли, но польский экипаж по-прежнему плавает на них… Если бы мы не признались… Никто бы нас не выдал. Это же самые благородные люди на свете! Сплавщик за сплавщика всегда горой стоит.

— Так зачем же вы признались? — пожимаю плечами я. — По твоему лицу совсем ничего не заметно…

— Потому что мы не знали… — вздыхает Эмек. — Но я все равно вернусь на Вислу! Даже раньше, чем…

Он вдруг замолкает, бросает на меня настороженный взгляд и меняет тему.

— Доел? Пошли на огороды.

— Раньше чем что? — допытываюсь я.

— Чем ничего. Я слишком много болтаю, всегда так было. И всегда доводило до неприятностей, — отрезает Эмек и подходит к лестнице.

Мы вылезаем через вольер для зебр и прячемся в зарослях у боковой аллеи.

— Запомни, — шепчет Эмек, — всегда проверяй, нет ли там людей. Если есть — не важно, кто это, нельзя, чтобы тебя увидели. Понял?

— Понял.

Аллея пуста. Мы перебегаем ее и останавливаемся у стены небольшого обгорелого домика.

— Что это? — спрашиваю я.

— Тут, наверно, жили люди, которые ухаживали за животными, — шепотом поясняет Эмек. — Сейчас дом стоит пустой, потому что он сгорел. С другой стороны есть еще один такой же. Он тоже пустой, но ты к нему лучше не ходи — туда иногда заглядывают огородники.

Мы пробегаем между низкими кустами, через очередную аллею, которая уже вся заросла бурьяном.

— Там жили кабаны, еще таблички остались. — Эмек машет рукой в сторону поваленного деревянного забора. — Больше всего огородов со стороны Вислы, но это опасные места, потому что иногда через ограду туда залезает шпана и можно на нее напороться, особенно под вечер. За львами тоже есть огороды. Там более безопасно, так что если будешь ходить — то лучше туда.

— Хорошо.

— Больше всего огородников приходит по утрам. Потом здесь пусто часов до двух-трех, а потом снова надо глядеть в оба. Утренних можно особо не бояться, они приходят поработать и обычно спешат, чтобы успеть с обедом. Но те, что появляются только после обеда, иногда шляются по всему зоопарку, потому что любят поболтать. Так что во второй половине дня ты лучше там не ходи.

— А что было вон там, где камни? — спрашиваю я, глядя на скалистый холмик за кустами слева.

— Белые медведи, — отвечает Эмек. — Там есть хорошее укрытие, маленький такой грот. Можно быстро спрятаться, если вдруг надо. Только воняет страшно.

Мы перелезаем через разросшуюся живую изгородь. За ней начинаются огороды. Я представлял их себе немножко иначе. Территория как попало перегорожена обломками досок, только кое-где видны остатки забора.

— Погоди. — Эмек придерживает меня за рукав.

Я сажусь на корточки рядом с ним и только потом замечаю худую пожилую женщину в зеленом платье, которая, согнувшись в три погибели, возится на грядке в нескольких десятках метров от нас.