Ковчег Времени, или Большой побег Рафала из Когда-то в Сейчас через Тогда — и обратно - Щигельский Марцин - Страница 16

Аллею пересекает другая, чуть пошире. Вдали виднеются высокая поломанная клетка и маленькие домики. Когда мы доходим до металлических прутьев, я замечаю погнутые таблички с изображениями птиц.

— Тут жили птицы, — говорю я. — Какая громадная клетка! Почему она такая большая?

— Чтобы птицы могли летать, — отвечает Стелла.

— Летать? В клетке?

— Чтобы им казалось, будто они на свободе. Такой был замысел хозяев зоопарка: построить настолько большую клетку, что птицы не поняли бы, что они в неволе.

— Думаешь, замысел удался?

— Вряд ли.

Здесь людей уже больше. У них в руках корзинки, лопаты и лейки. В основном женщины, хотя мужчины тоже попадаются. Стелла выжидает удобного момента. Наконец рядом с нами никого нет, и мы сворачиваем с аллеи в заросли.

— Пойдем в конец зоопарка. Там вольер для львов, видишь? — Она показывает на какое-то возвышение, окруженное бетонной стеной.

— Там укрытие?

— Прямо рядом с вольером.

— А ты здесь когда-нибудь была? Когда еще были звери?

— Да.

— И что?

— И ничего, — пожимает плечами Стелла.

— Но как тут было?

— Обыкновенно. Приходило много людей. Дети с родителями, бабушками-дедушками, иногда целые классы с учителями. Покупали конфеты, мороженое и сахарную вату. Ели и смотрели на зверей.

— Сахарную вату? Это что?

— Такая штука, выглядит как вата, но сладкая… Не знаю, как объяснить.

— Съедобная вата? Белая?

— И белая тоже. Но еще была розовая и желтая. И даже синяя.

— Синяя съедобная вата! — Я делаю большие глаза. — Такая, как наши цветы, что Ина дала?

— Примерно.

Я даже не знал, что на свете бывает синяя еда, не говоря уже о съедобной вате. Иду и думаю об этом. Мы проходим мимо больших разрушенных клеток. Прутья выломаны, крыши провалились. Дальше стоят домики, похожие на маленькие деревенские хатки, с выбитыми окнами и без дверей. Еще дальше — широкий бетонный бассейн, но не прямоугольный, как ванна, а неровной формы и с разными бугорками на дне. Сбоку глубокая воронка от бомбы — наверно, в нее и вытекла вода. Какие звери здесь жили? Может, крокодилы или тюлени? За бассейном мы поворачиваем. Стелла снова внимательно оглядывается по сторонам, а убедившись, что нас никто не видит, тащит меня в заросли. Далеко впереди — волнистый холмик с низкой стеной и еще какие-то клетки. Но туда мы не идем, а еще раз поворачиваем и останавливаемся за прямоугольным вольером, окруженным деревянным забором. На заборе висит табличка с изображением полосатой лошади — я знаю, что это за зверь.

— Здесь жили зебры, — заявляю я.

— Не знаю, наверно, — пожимает плечами Стелла. — Сзади бывшая конюшня, а сбоку, под ней, есть погреб. Там ты можешь спрятаться.

— А ты там была?

— Да, навещала одну женщину.

— Она там живет?

— Нет, поехала дальше. Идем.

За вольером растет множество кустов и высокая трава. Видно, что сюда давно никто не заглядывал. Земля очень неровная, повсюду ямы. Конюшня, о которой говорила Стелла, — это просто обгорелые стены с жалкими остатками крыши. За грудой разбитой черепицы, под густым кустом сирени, прямо возле обугленной деревянной стены, — крышка люка, окованная широкой металлической полосой. Это вход в погреб.

— Видишь? — говорит Стелла, пока мы спускаемся по кривым кирпичным ступенькам. — Здесь совсем неплохо.

Небольшое помещение с полукруглым низким потолком. Вместо пола — плотно утрамбованная земля, стены из шершавого красного кирпича. Маленькое пыльное окошко в углу под потолком пропускает совсем немного мутного зеленоватого света — стекло цело, вот чудеса. Под стенкой стоит низкий ящик, сбитый из досок, на нем лежит солома.

— И долго мы здесь пробудем? — спрашиваю я, осматриваясь по сторонам, и жду, пока глаза привыкнут к полумраку.

— Я тебя здесь оставлю на день или два. Самое большее — три, — поясняет Стелла. — Поищу укрытие получше. Здесь ты будешь в безопасности.

— Как оставишь? Одного? — изумляюсь я. — Тогда уж лучше отведи меня к Дедушке, в Квартал…

— Рафал, — Стелла кладет мне руку на плечо и смотрит прямо в глаза серьезным взглядом, — твой дедушка очень дорого заплатил, чтобы спрятать тебя по эту сторону стены. Ты не можешь вернуться.

— Почему?

— Потому что неизвестно, что будет с Кварталом.

— А что с ним может случиться?

Стелла не отвечает.

— А Дедушка? — допытываюсь я. — Что будет с ним?

— Он справится. Но ты можешь ему помочь.

— Как?

— Возьми себя в руки. Если он будет знать, что ты в безопасности, то ему будет легче. Твой дедушка уже старенький, у него не так много сил, а ты еще маленький. Он не может заботиться и о тебе, и о себе. Но в одиночку проще, тогда у него будет шанс. Если все пойдет хорошо, он тоже выберется за стену. Соня ищет хорошее место, где дедушка мог бы поселиться. Я вернусь через два-три дня, когда найду новую семью, которая возьмет тебя. Понимаешь?

Понимаю, по крайней мере мне так кажется, хотя я с ней совсем не согласен. Дедушке будет легче, если я буду ему помогать! Загвоздка только в том, что я «похож», как сказала Соня. То есть выгляжу как еврейский мальчик. А что я считаю себя поляком, умею наизусть читать Розарий[16] и креститься, не имеет никакого значения. Если Дедушка выберется из Квартала в одиночку, то, может, никто не догадается и не обратит на него внимания. А если с ним буду я, все сразу догадаются.

— Я оставлю тебе булки, молоко и сыр. — Стелла кладет сумку на солому, но потом, передумав, вешает ее на гвоздик, вбитый в стену под самым потолком. — А вот сюда кладу деньги, на всякий случай.

Она вынимает из кармана несколько бумажных купюр и монет, сворачивает все вместе и прячет в карман моей куртки.

— Береги их, оставляю тебе сто злотых.

Сто злотых! Столько денег! Никогда в жизни у меня не было такой огромной суммы. Это же библиотечный абонемент на много-много месяцев! Теперь я могу купить хлеб, может, даже масло! Но если бы у Дедушки были такие деньги, ему не пришлось бы играть по дворам…

Я лезу в карман, вынимаю деньги и отдаю Стелле.

— Отнеси их Дедушке, — прошу я, — чтобы он наелся как следует перед побегом.

Стелла улыбается и гладит меня по щеке.

— Это тебе, у него сейчас много денег. Ложись и отдыхай. Я надеюсь, что твой жар скоро пройдет, может, уже завтра полегчает. И постарайся двигаться как можно тише, а лучше вообще отсюда не выходи. Я закрою крышку люка ветками, чтобы его не увидели. Хорошо?

Я киваю и чувствую, как в горле что-то сжимается. Стелла целует меня в лоб — и вот ее уже нет. Крышка падает с глухим стуком, потом слышится шуршание веток по доскам. Становится тихо. Я сажусь на ящик. Солома сухая, словно опилки, и крошится, а в воздух поднимаются клубы золотистой пыли, от которой свербит в носу. Я громко чихаю — раз, другой… Изо всех сил зажимаю нос, и третий чих остается внутри. Я же должен сидеть тихо! Вынимаю из-под свитера «Машину Времени», прячу под соломой рядом с ящиком. Подкладываю под голову шапку и пытаюсь улечься так, чтобы ожоги не очень болели. Подтягиваю колени к подбородку и укрываюсь курткой. Здесь так тихо, что даже в ушах звенит. Слышно, как бьется мое сердце. Золотая пыль кружится в воздухе, из окошка сочится зеленоватый свет. Я закрываю глаза.

Глава 8

Когда я просыпаюсь, уже почти совсем темно. Я весь мокрый от пота, зубы стучат. На ощупь нахожу и надеваю куртку, вынимаю из сумки булку и банку с молоком, снова залезаю на ящик.

В погребе ужасно холодно. Мне хочется писать, но вылезать отсюда нельзя. Что же делать? Я откручиваю крышку банки и жадно пью молоко, язык одеревенел и стал как дощечка. Пытаюсь поесть, но булка будто разбухает во рту, она сухая, и я не могу проглотить ни куска. Поэтому я прячу ее в карман, закручиваю банку, ставлю под стенкой и снова ложусь. Мне очень нехорошо, все тело болит.