Английская портниха - Чэмберлен Мэри - Страница 37

Черное шелковое платье отослали заказчице. Ада дошивала жакет. С подкладкой было бы лучше, но где взять материал. Ничего, он и так будет хорошо сидеть. Надо лишь обметать швы. Шелк сыпался по краям, тонкие нитки рвались прочь из тесного плетения. Будто солдаты, думала Ада: сомкнутые ряды, не подступись, но по одному их можно выцепить – щелк.

Однажды утром Ада вошла в кухню, протянула жакет Анни, приложив палец к губам: ш-ш. Подарок. Тебе. Ада не могла рассказать кухарке, что жакет сшит из обрезков от платья той женщины, единственного человека, кроме самой Анни, кто проявил к ней доброту.

Растаял снег. Ада осторожничала, опасаясь уронить белье в грязь. На клумбах уже прорезались стрелки нарциссов, деревья потихоньку окутывались нежной пронзительной зеленью, как и каждый год, что Ада провела здесь.

В посудомоечную притопала фрау Вайтер:

– Монахиня, как вас зовут?

– Сестра Клара, – помедлив, ответила Ада.

– Сестра Клара, да. – Фрау Вайтер похудела, как и все здесь. На щеках и подбородке обвисла кожа, платья топорщились на талии. – Вам ведь не на что жаловаться, верно? Мы обращались с вами хорошо, оберштурмбанфюрер Вайтер и я, согласны? Кормили вас, держали в тепле. Вы – монахиня. Мы уважали ваше призвание. Вам же не в чем нас упрекнуть, так?

Ада промолчала.

Той ночью дом тряхнуло. Лежа в постели, Ада покрепче закуталась в рясу, набросила наплечник на лицо. По полу тяжелой волной пробежала дрожь, потом опять, словно при землетрясении. Стены устоят? А балки, на которых покоится крыша? Оконные стекла вдруг подернулись рябью и вывалились на пол, разбившись на мелкие кристаллические осколки. Ада почуяла запах известковой пыли и гари. Опустила наплечник и увидела жуткие багровые языки пламени, взметнувшиеся в небо. Близко, подумала Ада. Безжалостные бум, бум, бум. Пол дрожал у нее под ногами, она слышала, как скрежещет дом.

Внезапно все закончилось. Гудение самолетов постепенно удалялось, пока не смолкло совсем. Дом стоял пустой и гулкий. В медленно занимавшемся сереньком рассвете неровное пламя пожаров утратило яркость.

Низкое апрельское солнце брызнуло на густочерный шелк, и он заиграл оттенками эбонита и агата, серебра и грифеля. Анни одернула тонкие, почти острые края жакета, разгладила теплую ткань на плече, коснулась алых лепестков на корсаже так, словно это было живое хрупкое соцветие, сотканное самой природой.

Жакет она надела поверх толстого шерстяного свитера и кухонного фартука, и теперь он слишком туго облегал плечи. Нет, хотела сказать Ада, так не пойдет. Вещи не сочетаются. Но придержала язык. Одного взгляда на Анни хватило, чтобы понять: лучше обновы у кухарки отродясь не водилось.

В одной руке Анни держала чемодан, другой вынула из кармана ключ от комнаты:

– Прощай, монахиня. – Бросив ключ на пол, она подпихнула его ногой поближе к Аде. – Auf wiedersehen[57].

И вышла вон, оставив дверь открытой.

Спихнув с себя одеяло, Ада встала, взгляд ее был прикован к распахнутой двери. Это ловушка. Ее проверяют, ждут, что она попытается сбежать. Там, снаружи, караулит фрау Вайтер, готовая вцепиться в Аду: Решила дать деру, а, монахиня? В комнате было холодно. Ада обхватила себя руками, сердце бухало в груди, разгоняя кровь. Доковыляла до дверного проема, прислонилась к косяку и посмотрела в сторону кухни. Ни звука. Анни не звякала чайником, водружая его на плиту, не стучала деревянной ложкой по закоптившейся кастрюле, и дверца в чулан не скрипела, тяжело поворачиваясь на петлях. Ада повернула голову: дверь из коридора в переднюю была приоткрыта, Анни и ее оставила незапертой. И в эту щель Ада увидела, что и входные двери, массивные, деревянные, тоже настежь. Дом опустел.

На цыпочках она вышла в коридор и двинулась к прихожей, держась поближе к стене, чтобы вжаться в нее, если вдруг раздастся хотя бы малейший шорох. Осторожно выглянула. Никого. Будто призрак пролетел над домом и высосал из него все живое. У подножия лестницы Ада чуть не споткнулась о расстегнутую дорожную сумку, из нее вывалилась одежда, щетка для волос, туфля фрау Вайтер. На полу повсюду пустые папки, тлеющие угольки в камине. Что здесь произошло? – прикидывала Ада. Они уехали внезапно, второпях, на бегу собирая вещи. Нет времени, у нас на это нет времени. Париж. Станислас. Брось чемодан. С ним мы будем еле тащиться.

Но что же все-таки случилось? Ада ощутила металлический привкус во рту и боль в желудке. Ладони и подмышки вспотели. Она осталась одна. Все исчезли. У нее затряслась челюсть, застучали зубы. А вдруг они вернутся? На глаза навернулись слезы. Нервы. Ее расшатанные, разгулявшиеся нервы выделывали что хотели, кружились в зловещем вальсе, левая два-три, правая два-три.

Ада сделала еще шаг и задела что-то ступней; откатившись по ковру, вещица блеснула. Губная помада. Ада покрутила трубочку снизу – красный стержень извели почти до основания. Ада глянула на затихшую лестницу, на пустынные коридоры. Ни души. Она мазнула по губам, сомкнула их, вдыхая сладковатый восковой запах косметики. Опять мазнула, зачмокала губами. Ее словно лихорадило. Ада прижала руку к лицу, потом ко рту и увидела на пальцах красное пятно.

Ни птичьих трелей, ни собачьего лая. Ни автомобилей, ни самолетов. Ни голосов, ни слов. Ни одна ставня не качается на ветру, ни одна дверь не заскрипит. Даже ветер стих, затаился. Слышно было только, как шлепают по полу ее босые ноги, когда Ада направилась к выходу. Слева комод. Она ухватилась за него как за опору и замерла. Над комодом висело большое зеркало.

Незнакомое лицо взирало на нее, костлявое, с запавшими глазами и отвратительным красным пятном вместо рта. На голове грязная серая тряпка, из обтрепанной монашеской рясы торчит тощая, как у ощипанной курицы, шея. Ада подняла руку, коснулась щеки, отражение копировало эти движения. Тяжело опустившись на пол, Ада крепко обняла колени и уставилась в дверной проем, в пропасть, зиявшую за ним. Ее била дрожь, которую она не могла унять, и ей чудилось, что кто-то внутри нее заходится в беззвучных, беспомощных причитаниях.

Два солдата в дверях с винтовками наперевес. Ада заметила их издалека. Ей бы пуститься бежать, да ноги отяжелели, не ноги – бревна на лесоповале. И пусть, ей было все равно. Она ничего не чувствовала. Она умерла. Как долго она здесь сидит? Весь день? Всю ночь? Где-то рядом грохотало: тра-та-та-та автоматов, раскаты взрывов, разносившиеся эхом. Потом стрелять прекратили. Солдаты шагнули в переднюю, внимательно огляделись, винтовки наготове. Под их тяжелыми ботинками кряхтел паркет, амуниция позвякивала. Солдаты подошли к Аде вплотную – металлический запах дула, прижатого к ее виску.

– Встать.

Он говорит по-английски? На слух язык казался чужим, иностранным. Этому наречию здесь не место. Не в доме коменданта. Не мигая Ада смотрела прямо перед собой, у нее тряслись поджилки, губы дрожали.

– Вы можете подняться, леди? – раздался другой голос, повежливее. Американец.

Ада открыла рот. Кто вы? Но прозвучали ли ее слова и на каком языке? Первый солдат зашел сзади, подхватил под мышки и поставил ее на ноги.

– Кто вы? – выдавила Ада.

– Американцы. Шестая армия. Вы говорите по-английски?

Ада переводила взгляд с одного солдата на другого, грязновато-серая форма с оливковым оттенком. Американцы.

– Я британка. – Ада оперлась на солдата, ощутила грубоватость его шерстяного кителя. Мускулистое поджарое тело. Ада забыла, каково это, прикасаться к чужому телу. Она прижалась к нему теснее: – Все закончилось?

– Что вы здесь делаете? – спросил другой солдат.

– Все закончилось? – повторила Ада. – Закончилось?

– Почти, – ответил первый.