Шарлатан (СИ) - Номен Квинтус - Страница 10

Фельдшерицу тоже в комнату Николая баба Настя чуть позже привела, и тоже ей каши с сиропом положила. И они о чем-то с бабой Настей долго разговаривали, а Валька сидела возле мамы на случай взрослых позвать, если маме что-то нужно будет. И из разговоров их я узнал, что сестренка у меня родилась «большая, восемь фунтов», а я, когда родился, всего на шесть с половиной фунтов потянул — и долго удивлялся, как мама выносила такую большую девочку, но потом сообразил, что разговор-то шел о русских фунтах (сестренку на старом безмене взвешивали, дореволюционном еще) и успокоился. Еще, правда, подумал, что я-то в этих фунтах, получается, совсем мелким был — но я и сейчас отнюдь не Геракл, а со временем недостачу точно наверстаю. Буду побольше каши есть и наверстаю…

Потом домой прибежал отец: Мишка-то ему про мать не рассказал, но фельдшерица, вернувшись в Ворсму, на завод заехала и отца о рождении дочери сообщила. Она, как я теперь узнал, сама была родом из Кишкино, и всех нас хорошо знала. А когда она отцу рассказала, мастер его просто выгнал домой, сказав, что он всяко сегодня работать не сможет…

Сестренку назвали Машей (ну кто бы сомневался!), и теперь в доме был полный комплект. Три Анастасии, три Василия, два Николая, теперь и Марии две. Да и вообще деревня разнообразием именно не славилась: фельдшерица тоже была Анастасией, а из общей картины выбивались только Валька и я. Но и с Валькой было понятно: у дяди Алексея так же тещу звали, а вот почему я стал Вовкой, понять никто не мог. Даже отец не мог, хотя именно он меня в Ворсме и регистрировал — но дядя Коля, ехидно ухмыляясь, сказал, что «вообще непонятно, как он тогда в управе-то хоть какое-то имя вспомнить смог»…

Рождение сестренки привело к двум последствиям: меня переселили (хотя и временно) в комнату к Николаю, и я больше времени оставался предоставленным сам себе. Что меня радовало: я теперь на самом деле мог делать что хотел. А то, что теперь мне вкусной еды меньше доставаться стало, меня не сильно расстраивало. Потому что я понимал: кашу на молоке не варят так как молоко (теперь уже утрешнее) нужно маме пить: она же этим молоком потом Марусю кормит. Зато мне больше доставалось жареного лука (а иногда — и с яйцом жареного), а он — в отличие от молока — сладкий. А еще мне теперь и пастилы доставалось каждый день по большому куску…

А еще отец стал больше времени со мной проводить. Он дома все равно все дела делал, но теперь часто заходил и в сарай, где я свои палочки строгал, а узнав, что я вообще из них делать собираюсь, даже выстрогал мне из березовых поленьев два десятка дощечек. И даже шипы в них нарезал, изготовив рамки. Пять рамок, а гвоздями их прихватить я не дал: сказал, что мне в эти рамки еще дно вставлять нужно будет. И что вообще рамки эти пока недоделаны.

Рамки были небольшие, примерно как рамки для ульев — это я отцу про такие сказал, а какие в ульях рамки, он как раз у деда Митяя спросил. Дед Митяй к нам в гости теперь приходил примерно раз в две недели, приносил маме в маленькой баночке мед специальный (он говорил, что это мёд с молочком пчелиным, очень кормящим бабам полезный) и в маленькой бутылочке разведенный в воде пчелиный клей — это чтобы грудь протирать. И денег ни за мед, ни за клей не брал. Он вообще всем в деревне, у кого дети рождались, такие подарки делал — и у всех в гостях чай после этого пил. А так как все тут знали, что копорский чай дед Митяй не пьет… В Горький специально в начале февраля дядя Алексей съездил и там купил чай уже настоящий, китайский, причем выбрал самый дорогой — а потом при каждом визите деда ему рассказывал, где именно, у кого он этот чай покупал и в каком коробе в лавке чай этот лежал: оказалось, что он был, по мнению самого деда, куда как лучше всего, чего ему раньше купить удавалось. И кончилось все тем, что Алексей снова в город поехал и купил уже специально для деда Митяя такого чая целых три фунта. Купить-то он купил, но дед все не взял, даже в подарок не взял, и почти фунт у нас дома и остался. Правда, в доме все равно все по-прежнему пили чай копорский, но я теперь мог себе именно китайский заварить: баба Настя разрешила мне пользоваться маленьким, хорошо если на стакан размером, заварочным чайником. Разрешила, потому что я, по ее мнению, уже сам хорошо соображал насчет еды всякой и питья: все же «придуманную» мной яичницу с жареным луком уже почти вся деревня уплетала.

А Николай (дядя Николай) уже в начале марта как-то пожаловался — во дворе, когда мужики там сидели с самокрутками и отдыхали после бани — что на следующую осень нам, скорее всего, разжиться карбидом для ламп будет очень трудно. Потому что это раньше карбид никому нужен не был и на заводе излишек рабочим продавали спокойно, а теперь каждый второй рабочий завода (как раз из тех, кто на работу туда из окрестных сел и деревень ходил) ламп-шахтерок накупил и теперь завскладом тех, кто у него карбида попросит, обещает оглоблей отметелить — ну, кроме газорезчиков, конечно. И наши мужчины, проблему со всех сторон рассмотрев, собрали в деревне собрание уже всех мужиков. А так как в Кишкино даже сельсовета не было, собрание — как и всегда — собралось возле колодца, и там деревенские мужчина часа два что-то обсуждали. Обсуждали, пока тетка Наталья туда же не пришла, пять минут не послушала мужские разговоры и не разогнала всех по домам. И ее все тут же послушались: Наталья мало что была теткой крепкой и многих мужиков на полголовы выше, она еще и председателем сельсовета называлась. Ну, не положено сельскому населенному пункту без сельсовета существовать, а мужики-то все на работе работают — вот эту вдову в деревне председателем и выбрали. А заодно ей и лишняя копеечка какая-то из казны за должность полагалась — крохи, но вдове с двумя детьми и они лишними не будут.

Снег сошел с полей и, главное, с огородов в конце апреля. Точнее — я специально отметил — двадцать второго он на огороде весь растаял. Двадцать первого прошел сильный дождь, и до того едва подтаявший снег тут же осел и начал очень быстро таять, а к вечеру двадцать второго его на огороде вообще не осталось. Но на самом деле на небольшой площадке за баней он растаял еще числа шестого, потому что там я снег сверху присыпал золой из печки в бане, и на этой небольшой площадке я, с помощью Васьки и Васи начал поднимать свое «сооружение». То есть именно начал, а когда отец спросил, что это я там затеял, тут же и закончил.

Вообще-то я хотел свои корзины с землей и навозом друг на друга поставить, однако отец мне указал на явную недоработку проекта: корзины-то у меня были без дна и при переноске наверняка из них вся земля высыпалась бы. Поэтому он просто сходил в лес, приволок оттуда всякого хвороста… не всякого, а нужного, ивняка, затем ветки эти в бане в корыте кипятком замочил — а когда они стали снова гибкими, сплел мне новую «корзину», сразу уже без дна и высотой в… в общем, выше меня ростом. Ну как сплел: вбил в землю десяток кольев (тоже ошпаренных, чтобы не проросли) и переплел полученный заборчик прутьями, к которым прикрепило и обрезки моих развалившихся корзин, чтобы земля все же наружу не просыпалась. Поставил ее там, куда я свое «сооружения» разместить наметил, а затем вместе с дядей Николаем за пятнадцать минут все содержимое моих корзин и перенес. А я еще туда обильно добавил грязной соломы из кучи, выросшей за зиму возле нашего курятника. Но это было лишь подготовкой к грядущему проекту, а вот основная по нему работа…

Уж не знаю, как мне удалось уговорить тетю Машу, но она взяла меня в Горький, когда поехала туда за «весенними покупками»! И мне, конечно, сильно повезло, что деревенские бабы именно ее выбрали туда ехать в этом году. А ездили они в город каждый год, и ездили покупать семена капусты. Капусту-то на каждом огороде сажали, но семена никто в деревне капустные не выращивал: дело это долгое и хлопотное. А в городе, на Канавинском как раз рынке, была лавка от Колхозного союза, и в ней как раз семена разные и продавали. Мне-то капустные семена были без надобности, я другие хотел — и в этом мне снова повезло. Правда тетя Маша сказала, что такие семена там давно уже продают, и никто их особо и не покупает — а вот я купил. Честно говоря, продавец в лавке, когда мне на копейку семян отвешивал, просто давился со смеху — но семена мне отвесил. Я посчитал потом: девять семечек мне досталось…