Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 22

Фиванский царь посылает за слепым провидцем Тиресием, который знает всё. Действительно, Тиресий знает. Знает всё, в том числе имя убийцы. Но его ответ, не сразу данный, вытянутый угрозами, повергает Эдипа в шок:

 Изволь: убийца Лаия — ты сам![136]

Эдип не может поверить такому обвинению. Он-то знает, что невиновен! И ему ничего не остается, как провести собственное расследование. Уже не только для того, чтобы найти настоящего преступника, но и для того, чтобы снять с себя чудовищное обвинение. Расследование он проводит по всем правилам — поиск свидетелей, допросы, перекрестные допросы, сопоставление сведений, анализ… И вот — результат. Вывод:

Свершилось все, раскрылось до конца!

О свет! В последний раз тебя я вижу:

Нечестием мое рожденье было,

Нечестьем — подвиг и нечестьем — брак![137]

Да, наш сыщик-дилетант раскрывает преступление. Но раскрытие оборачивается катастрофой. Тиресий был прав. Убийца Лаия — он сам, Эдип. Мало того: Лаий — его отец, а Иокаста — вдова Лаия и нынешняя супруга Эдипа — его мать…

Действительно, такой крутой ход, такой потрясающий поворот сюжета — сыщик оказывается преступником, причем, принимаясь за расследование, он еще не знал этого, — такой эффектный ход мог придумать только гениальный детективщик, каким, по мнению Гроссводжела, и был великий древнегреческий драматург Софокл. То есть, конечно, он был великим поэтом-трагиком, философом и моралистом, но и детективщиком тоже. Филологи и культурологи Шошана Фелман (в статье «От Софокла до Жапризо…») и Пьер Байяр (в книге «Дело собаки Баскервилей») считают, что сюжет на самом деле закручен еще сильнее:

«Один из источников сомнений — количество людей, напавших на Лаия. Единственный свидетель убийства, слуга царя, рассказал, что царь убит несколькими разбойниками, — и он нигде не отступает от этого утверждения. А когда сам Эдип уже уверился в своей виновности, этот свидетель не напоминает, что его «показания» явно противоречат результатам всего «расследования». Эта странная забывчивость только усиливает имеющиеся сомнения, в том числе в виновности Эдипа»[138].

Пьер Байяр в своей книге пытается вычислить истинного убийцу. Тем же занялся и Лайош Мештерхази в романе «Загадка Прометея». Оставим же им эту увлекательную игру в детектив, заметим лишь безусловную уверенность сегодняшних филологов-культурологов в детективном характере трилогии об Эдипе («Царь Эдип», «Эдип в Колоне» и «Антигона»).

В финале первой трагедии и происходит следующее, еще более тонкое и изысканное превращение: Эдип, в отчаянии, ослепляет себя. И с этого момента становится прорицателем. Провидцем — уже настоящим. До ослепления он, можно сказать, сыщик-неудачник, взялся за расследование, которое привело к краху не кого-то постороннего, а его самого, сыщика. На нем круг замкнулся, он — преступник.

А после наказания Эдип становится провидцем. И не просто провидцем, но — перенявшим эстафету от Тире-сия, первого человека, к которому он обратился за помощью в раскрытии загадочного преступления. Обратился, еще не ведая, к чему оно приведет.

И в случае Тиресия, и в случае Эдипа слепота персонажей оказывается наказанием за преступление — и одновременно наградой, компенсацией, поскольку вслед за наказанием наши слепцы, виновно-невинные, получают дар провидения. Возможно, за преступление, совершенное неосознанно, ведь и Тиресий подсмотрел за купающейся Афиной случайно, и Эдип убил своего отца, не собираясь этого делать, не зная даже, что оскорбивший его старик — его настоящий отец. Потому и наказаны они не смертью, потому боги и компенсируют им слепоту даром пророчества. Правда, дар этот не приносит ни покоя, ни отдохновения, — ведь всё, что может сегодня провидеть Эдип, — это гибель царства, вражду и гибель своих наследников, крушение всех надежд…

Отмечу, что самоослепление в данном случае символизирует самоубийство. Раскрыв тайну, страшную тайну своего преступления, Эдип погибает. И, возвращаясь в мир слепым, но и зрячим, он словно бы воскресает; внешняя слепота его — та связь с Подземным миром, разорвать которую Эдип уже не может, но она позволяет ему провидеть грядущее.

Историю Эдипа Гроссводжел считает зародышем, семенем, из которого проросло ветвистое дерево всей современной детективной литературы. Я не буду оспаривать или уточнять этот тезис — кто захочет, может подробно познакомиться с аргументами Д. Гроссводжела в его книге или почитать такие же исследования Шошаны Фелман или Пьера Байяра. Я же замечу: история Эдипа, в изложении Софокла, содержит нераздельно обе эстетические категории, непременно присущие настоящему детективу: Загадку и Тайну. Они, эти категории, обретают свое воплощение в центральном образе трагедии, в образе Эдипа: с одной стороны — светлой, — он сыщик. Его расследование ведется в строгом соответствии с логикой, Эдип делает выводы на основании полученных фактов, он раскрывает преступление — решает Загадку.

Но есть еще и другая сторона, темная: он же и преступник, убийца, и как таковой Эдип — воплощение второй, теневой и неопределенной, туманной категории, Тайны. Таким образом, мы имеем в «Царе Эдипе» законченное, совершенное воплощение главного парадокса детективного повествования — внутреннее родство сыщика и преступника. Здесь — это один человек. Последующее развитие детектива потребовало разделения этой двойной фигуры — как первосотворенного Гермафродита, обладавшего мужскими и женскими половыми признаками одновременно, необходимо было разделить на мужчину и женщину, чтобы дать начало роду человеческому. Так появились два антипода — сыщик и преступник, два божественных близнеца-антагониста. Так возникла игра, в которой оба игрока чувствуют и влечение друг к другу, и отторжение друг от друга; игра, в которой они подсознательно ощущают не только антагонизм, но и родство друг с другом (как Шерлок Холмс и граф Дракула в романах Фреда Саберхагена)…

Выдающийся колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес, так же как и Дэвид Гроссводжел, считал трагедию Софокла образцовым детективом, началом и вершиной жанра в мировой литературе, целостным и напряженным рассказом, в котором «…сыщик обнаруживает, что он сам является убийцей своего отца»[139].

По собственному признанию писателя, он много лет обдумывал возможность рассказать эту историю еще раз, по-своему. И в конце концов сделал это, написав в 1981 году повесть «История смерти, о которой знали все» (в другом переводе, более точном, — «Хроника объявленной смерти»). Именно это произведение Маркес аттестовал как собственную, современную версию Софокловой трагедии.

Что происходит в «Истории...»? Рассказчик, не названный по имени, после двадцати лет отсутствия возвращается в родной город, чтобы понять причину убийства своего друга Сантьяго Насара. Насар был убит сразу после отъезда рассказчика. Ему было восемнадцать лет. «История смерти, о которой знали все» стилизована именно под хронику — скрупулезное восстановление до мельчайших деталей картины того рокового дня. Что-то вроде бесхитростного журналистского репортажа, тот самый стиль, который кто-то из рецензентов «Постороннего» Альбера Камю, назвал «нулевым наклоном письма»:

«В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ»[140].

В ходе расследования-реконструкции-репортажа выясняется, что все в городе знали о готовящемся убийстве, все знали, кто убьет и за что, — кроме намеченной жертвы. Единственным человеком, ничего не знавшим о готовящемся убийстве Сантьяго Насара, был сам Сантьяго Насар. Братья Анхелы Викарио — девушки, которую Насар якобы лишил девственности до свадьбы и которую за это жених с позором отправил в родительский дом после брачной ночи, — братья-близнецы «Петр-и-Павел», Педро и Пабло Викарио убьют Сантьяго на пороге его собственного дома, дабы отомстить за поруганную честь сестры. Искромсают ножами, «как свинью», по словам рассказчика.