Воронцов. Перезагрузка (СИ) - Тарасов Ник - Страница 15

— Спасибо, — сказал я, когда последняя ложка скрипнула по дну миски. — Без вас бы…

— Да что вы, боярин! — перебил рыжий Степан, смущённо теребя бороду. — Мы же от души… — И замолчал.

Все лишь покивали, понимающе улыбнулись. В этом молчании было больше благодарности, чем в тысячах красивых слов.

Женщины забрали посуду, оставив на столе глиняный кувшин с мёдом. Напиток оказался намного крепче, чем ожидалось — пригубив, я почувствовал, как горло схватило спазмом, зато в голове тут же появился приятный шум. Медовуха была настоящая, крепкая, с привкусом липового цвета и каких-то ягод.

Илья, сидевший справа, хихикнул, глядя на моё слегка перекошенное лицо.

— С пятилетней выдержкой, барин! — подмигнул он лукаво. — Баба Нюра пчёл ещё при бабке вашей держала, когда та тут жила. Секреты-то передаются по наследству, как земля и хозяйство.

Медовуха действительно была отменная. Каждый глоток словно возвращал к жизни, прогоняя усталость дня. Разговоры постепенно затихали, кто-то зевал, кто-то поглядывал на темнеющее небо. Посидев ещё немного, сделав по паре глотков этого янтарного чуда, мужики, поклонившись, стали расходиться. Они ковыляли по тропинкам каждый к себе домой — кто побыстрее, торопясь к жене и детям, кто помедленнее, смакуя остатки вечернего покоя.

Я зашёл в дом, и сел у потухающего огня в печи, слушая, как трещат угли, переговариваясь между собой тихими потрескиваниями.

Ночь пришла внезапно, как нежданный гость, накрыв деревню тёмным покрывалом. Через открытые ставни было видно, как зажглась первая звезда — такая же одинокая, как и я в этом странном времени.

Машка сейчас на кухне, наверное, ставит чайник на индукционную плиту, ругается на вечно глючащий сенсор… Грудь внезапно сжало, будто медведь придавил лапой, а в горле застрял комок размером с куриное яйцо.

Я представил её у плиты в нашей тесной студии, где в то утро я так и не допил кофе. Она, наверное, удивляется моему исчезновению, звонит друзьям, может, даже в полицию обратилась. А я здесь сижу у печки, словно попал в какую-то сказку, из которой нет выхода. Мысли от этих воспоминаний кружились, как осенние листья в ветреную погоду.

Сон пришёл тяжёлый и я провалился в него, не помня, как добрался до кровати.

Проснулся я от того, что кто-то настойчиво тыкал меня в бок. Открыв глаза, увидел Митяя, который стоял над кроватью с дымящейся плошкой в руках. От неё исходил аппетитный аромат — что-то вроде каши с молоком и мёдом.

— Доброе утро, боярин! Пойдёмте завтракать, пока тёплое, — бодро произнёс он.

Я потянулся, разминая затёкшие за ночь мышцы, оделся и подошёл к окну. Солнце только планировало восход, окрашивая небо в багрянец, будто кто-то пролил брусничный морс на небесный холст. Глянул на стол. А на нём красовалась плетёная корзина, туго набитая разными свёртками. Сквозь грубую холстину проступали очертания луковиц, моркови, пучка какой-то зелени — то ли укроп, то ли петрушка. Сверху аккуратно лежали яйца, ещё тёплые, видно, только что из-под курицы. Из-под полотенца выглядывал румяный край пирога, от которого исходил дразнящий аромат сдобного теста.

— Кто? — спросил я, кивая на корзину.

— Да кто ж знает, — пожал плечами Митяй. — Утром услышал только, как калитка скрипнула, вышел посмотреть, а корзина стоит перед сенями. Видно, добрые люди.

Завтрак оказался целым пиршеством. В глиняном горшке оказалсь та самая каша с молоком, запахом которой Митяй меня пытался разбудить. Лепёшка из грубой муки похрустывала с каждым укусом. Пирог с капустой и яйцом просто таял во рту. Я ел, чувствуя, как благодарность за этот завтрак разливается по телу теплее утреннего солнца. Когда ещё я так наслаждался едой? В Москве завтрак — это быстрый кофе на бегу и бутерброд в метро в лучшем случае.

— Митяй, после завтрака пойдем червей накопаешь, — сказал я, доедая последний кусок пирога. — На рыбалку же собираемся! Как раз на утренней зорьке клев должен быть отменный.

Доев и одевшись, мы вышли из дома. Митяй, прихватив лопату, направился в сторону навозной кучи у соседского двора, которая встретила нас резким аммиачным запахом. Я поморщился, зажав нос рукой, но Митяй, кажется, даже не заметил «аромата».

С самого краю кучи Митяй сноровисто вонзил лопату, подковырнув верхний слой.

— Ооо, да тут их! — его голос выражал неподдельный восторг, когда пласт земли открыл копошащийся клубок из червей, которые извивались так, словно пытались сложить ругательства на азбуке Морзе.

Сорвав неподалёку широкий лист лопуха, я подсунул его Митяю:

— Давай, собирай. Только побольше, рыба любит сытно покушать. — Хохотнул я.

Прихватив удочки, которые мы вчера сделали, мы отправились в направлении, которое указал вчера Илья.

Дорога к реке петляла меж берёз, и с каждым шагом я всё больше поражался тому, что открывалось перед глазами.

Лес встретил нас первозданной тишиной, нарушаемой лишь птичьим пением да шелестом листвы под лёгким ветерком. Стройные белоствольные берёзы стояли словно крестьянки в белых сарафанах, их изумрудные кроны переплетались высоко над головой, создавая живой собор из зелени и света. Между ними то тут, то там виднелись могучие сосны — великаны, чьи макушки терялись в небесной синеве, а могучие стволы, покрытые медно-рыжей корой, источали смолистый аромат.

Боже мой, какая же это была красота! Ничего общего с теми жалкими остатками лесов, что я помнил из двадцать первого века — чахлыми посадками вдоль автострад, где каждое дерево боролось за выживание среди выхлопных газов и желанием дорожников их спилить. Здесь же природа царила во всём своём великолепии: нетронутая, девственная, живя настоящей жизнью.

Под ногами пружинил толстый ковёр из прошлогодней листвы, мха и хвои. Воздух был настолько чист, что, казалось, его можно было пить, как родниковую воду. Чуть дальше, он густел с каждым шагом, наполняясь новыми ароматами — пахло мокрым камнем, водорослями и чем-то болотным.

Между стволами мелькали белки, поднимая переполох своей возней, где-то в далеке стучал дятел, выбивая дробь по сухому дереву и куковала кукушка. Вспомнился анекдот, когда кощей бессмертный прогуливаясь по лесу, изгалялся над кукушками, спрашивая сколько ему осталось жить.

Изредка виднелись звериные тропы — может медвежьи даже, а может волчьи или лосиные. Следы жизни были повсюду, но жизни дикой, свободной.

— Вот по всей видимости и Быстрянка, — Митяй остановился на обрыве.

Внизу была река, которая выписывала серебристые петли, разбиваясь о валуны. Издалека вода звенела так, как будто кто-то без конца разбивал хрусталь. Поток несся стремительно, играя бликами на восходящем солнце, то исчезая в тени прибрежных ив, то вырываясь на открытые плёсы, где становился почти прозрачным.

Мы стали обходить обрыв по тропинке, которая шла вниз, петляя между замшелых валунов. И спустя метров триста мы уткнулись в разлив, о котором говорил Илья. Болото встретило нас тихим бульканьем, будто какой-то старик-водяной кряхтел в своей берлоге, переворачиваясь с боку на бок.

Подойдя к самой границе твёрдой земли и зыбкой трясины, я выломал из сухостоя крепкую палку и воткнул её в почву. Земля с хлюпающим вздохом проглотила сухостой почти на всю длину — добрых полтора метра. Тут же на поверхность выползли большие пузыри, лопающиеся с неприличными звуками.

— Боярин! — Митяй прыгнул ко мне и ухватив за руку потянул на себя. — Это ж трясина, боярин! Отойдите, а то засосёт!

Глава 9

— Это торф, — удовлетворённо потянул я, разглядывая чёрную жижу на палке. В ноздри ударил кисловатый запах перегноя и сероводорода. Я достал палку, смотря на эту жижу и показывая ее Митяю. — Видишь, как тянется? Тут сантиметров сорок пласта, не меньше. Так что осенью будем копать.

— Да на кой он… — замолчал под моим взглядом, — то есть, зачем? — выдавил он, явно не понимая. — Есть же лес для дров.

— Лес и для других нужд нам будет нужен, торф же для отопления куда лучше дров, особенно если прессовать, — хмыкнул я, вытирая руки о траву. — Горит он жарко и долго, и дыма мало даёт.