Беглый (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 8

Хан долго молча смотрел на меня своими узкими, как щелки, глазами, словно просвечивая насквозь. Потом коротко, будто нехотя кивнул.

— Сайн байна. Есть у меня племянник, Очир. Молодой, горячий. С малых лет с караванами ходит, места здешние знает, язык ваш понимает, и по-монгольски, и по-китайски лопочет. С вами пойдет.

Вскоре он привел к нам невысокого, но крепко сбитого парня лет двадцати, как молодой бычок, взиравшего на нас узкими щелочками глаз. Обветренное, скуластое лицо, чуть приплюснутый нос, внимательные, тёмные раскосые глаза, казалось, видевшие все и сразу. Очир почтительно поклонился, приложив руку к сердцу, пробормотал несколько слов приветствия на ломаном русском. Взгляд у него был спокойный, но цепкий, как у степного орла.

Парень был себе на уме, и это внушало больше доверия, чем показная угодливость.

Снова пришлось раскошелиться. Мы наняли еще несколько выносливых бактрианов у местных — наши кони еле ноги волочили. Закупили по совету Лопатина провизии и фуража, потратив на это немного «амбаньских бумажек». Наша небольшая группа — я, мои товарищи да наш новый проводник Очир — отделилась от каравана Лу Циня, который лишь молча кивнул на прощание, и тронулась на запад, к Ундурхану, навстречу неизвестности.

Переход занял несколько дней, превратившихся в бесконечную пытку жарой и пылью. Плодородные долины сменились выжженной, холмистой степью, поросшей редкой, колючей травой, о которую можно было скорее порезаться, чем наесться. Впрочем, верблюдов это не останавливало — они на ходу ловко вырывали эти колючки с корнем и пережевывали, превращая в однородную жвачку. Мы ехали большей частью молча. Лишь Очир изредка указывал на какие-то одному ему ведомые приметы да бросал короткие фразы.

Наконец, на горизонте показались глинобитные стены и редкие низкие крыши Ундурхана. Городишко, несмотря на рекламу, оказался меньше и паршивее Баин-Тумэна, выглядя еще более пыльным и каким-то неустроенным, словно временное кочевье, а не город.

Чувствовалось, что это не столько место для жизни, сколько шумный, грязный перевалочный пункт, где смешивались караванные пути и судьбы самых разных людей. Мы остановились на одном из постоялых дворов — ганзе, как их тут называли, — огромном, обнесенном высокой глинобитной стеной, где уже стояло несколько караванов и галдела, как на базаре, разношерстная толпа: монголы в ярких халатах, молчаливые китайцы с лицами-масками, черноволосые буряты, несколько русских купцов попроще, с бородами лопатой и хитрыми, как у лис, глазами.

Едва мы спешились, и Очир, оставив нас у верблюдов, пошел зычно торговаться с хозяином о ночлеге и корме, как вдруг наше внимание привлек тип, который в этой пестрой толпе смотрелся как павлин среди воробьев.

Это был высокий, до неправдоподобия худощавый европеец лет сорока, одетый в светлый, но уже основательно помятый льняной костюм и пробковый шлем, нелепо торчавший на его голове, несмотря на то что солнце уже клонилось к закату. Он стоял посреди двора с выражением такого крайнего высокомерия и неприкрытой брезгливости на вытянутом лице, словно случайно забрел в зверинец, и отрывисто, как собаке, отдавал короткие распоряжения немолодому уже человеку в потертой европейской одежде, который суетливо, как ошпаренный, руководил выгрузкой нескольких тщательно упакованных тюков и сундуков с верблюдов.

— Англичанин, никак? — пробормотал Левицкий, с профессиональным любопытством разглядывая чужестранца. — Занесло же его нелегкая в эту дыру. И вид какой… будто он тут всем одолжение делает одним своим присутствием.

Пока англичанин, фыркая, отошел к хозяину ганзы, продолжая выговаривать что-то резким, повелительным тоном, его спутник, руководивший выгрузкой, обернулся и заметил нас. Увидев наши европейские лица, он на мгновение замер, удивленно приподняв брови, а потом, оставив слуг, подошел ближе. Лицо у него было усталое, изрезанное сеткой мелких морщин, но взгляд живой, умный и удивительно печальный.

— Панове русские? — спросил он с заметным польским акцентом, но на удивительно чистом, хотя и чуть напевном, русском языке. — Доброго здоровья. Нечасто тут ваших встретишь, да еще в таком… гм… живописном виде. — Вацлав Тарановский, — представился он, с достоинством протягивая руку.

Мы по очереди назвались, по большей части кличками или просто именами: Курила, Софрон, Захар…

— А вы, пан Вацлав, какими судьбами здесь? — Левицкий, не удержавшись, пожал его руку с вежливостью, напомнившей о его благородном происхождении. Поляк с едва заметной усмешкой махнул рукой в сторону англичанина, который теперь с видом оскорбленного герцога брезгливо осматривал предложенную ему грязную каморку.

— Да вот, с его милостью, мистером Тэкклби. Джордж Тэкклби, чтоб ему пусто было. Служу у него приказчиком, толмачом, нянькой… Ведем дела торговые, как говорится. Из самой Индии путь держим, через Тибет, Китай… чтоб он провалился, этот Китай!

— И чем же торгуете, если не секрет, в этакой дали, да еще с такими приключениями? — не удержался Изя, его нос коммерсанта уже учуял запах денег. Тарановский криво усмехнулся, и в его глазах мелькнула тень вселенской усталости и цинизма.

— Секрет? Да какой уж тут секрет для тех, кто разбирается. Товар особый везем, панове, из самого Гонконга, от Ост-Индской компании, будь она неладна. Мистер Тэкклби представляет интересы одного весьма почтенного торгового дома… Опиум, панове. Первосортный индийский опиум. Здесь, в этих диких краях, на него спрос хороший, как на свежую воду в пустыне, и платят щедро, если глотку не перережут раньше.

Он сказал это буднично, словно речь шла о мешках с мукой.

Мы переглянулись. В животе у меня что-то неприятно похолодело. Лопатин был прав. Мы прибыли точно по адресу. Торговец опиумом, да еще и представитель крупной фирмы, был прямо перед нами. Оставалось только понять, как подойти к этому напыщенному индюку, мистеру Тэкклби, с нашим предложением об обмене краденого серебра. Одно дело — слухи, другое — реальный человек с его амбициями, страхами и наверняка очень острыми когтями.

Немного еще поговорив с поляком о трудностях пути и местных нравах, от которых у Тарановского волосы вставали дыбом, несмотря на его богатый опыт, мы разошлись. Когда хозяин ганзы освободился, Очир быстро уладил все дела с нашим размещением в такой же убогой каморке, как и в Баин-Тумэне.

Вечером, когда вонь и суета на дворе немного улеглись, я снова собрал своих. Встреча с опиумщиками требовала немедленного обсуждения.

— Итак, господа бывшие каторжане, — начал я, когда мы расселись на полу нашей конуры, освещенной коптящей плошкой. — Опиумщик перед нами. Крупная рыба, похоже, с острыми зубами. Но и плавает, видать, в глубоких водах. Напрямую ему наше серебро предлагать — все равно что голову в пасть тигру совать. «Откуда дровишки, милейшие?» — первый его вопрос будет, и улыбочка такая, что сразу в штаны наложишь.

— И что тогда? — нахмурился Захар, его лицо в неверном свете казалось высеченным из камня. — Зря сюда перлись, кишки на кулак наматывали?

— Не зря, — возразил я, чувствуя, как во мне просыпается охотничий азарт. — Знания — уже половина добычи. Тарановский обмолвился, что его мистер Тэкклби «все о золотом руднике грезит или о какой-нибудь серебряной шахте». И что серебро сейчас в большой цене, так как его много из Китая ушло в уплату за тот же опиум. Значит, спрос на металл есть, и спрос немалый.

— Так может, и предложить ему «серебряную шахту»? — хитро прищурился Изя, его пальцы уже словно пересчитывали невидимые монеты. — Скажем, знаем месторождение богатое, жилу нашли знатную, вот только средств на разработку нет. Ищем компаньона, солидного, с капиталом. А в доказательство — вот оно, серебришко, первые пробы, так сказать, с пылу с жару!

— История неплохая, — кивнул я. — Особенно если над ней поработать. Главное — чтобы этот англичанин клюнул и не стал слишком глубоко копать, а то докопается до наших кандалов.

— А что, если не клюнет? Или запросит долю такую, что нам останутся одни слезы? А то и вовсе решит нас по-тихому устранить да «месторождение» себе забрать? С этих станется! — Софрон, как всегда, смотрел в корень, и оптимизма его слова не добавляли.