Беглый (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 35

И вот очередным вечером мы сидели у жарко потрескивающего костра, отбрасывавшего причудливые тени на наши усталые, обветренные лица, и в который уже раз обсуждали эту насущную проблему.

— Людей надо, братцы, ой как надо, позарез! — сокрушенно качал седой лохматой головой Захар, попыхивая короткой просмоленной трубкой, от которой шел едкий, но такой уже привычный запах. — Жила-то богатая, спору нет: золото, почитай, само под ногами лежит, только нагибайся да бери. Но вгрызаться в нее кайлом да лопатой сам-семь, как мы сейчас, — это все равно что гору ложкой ковырять. Год так провозимся, а толку будет чуть. Помните, как на Каре все устроено было? Вот хоть бы так и нам все сделать! Лотком много не намоешь: то, что прям у ручья, может, мы и возьмем, а пески, что чуть в стороне, замаешься промывать! Промывочные машины настоящие строить надо, вашгерты, да хорошие помпы для обильной подачи воды на шлюзы! А для них — народу побольше надобно, чтобы и землю золотоносную к машинам на тачках таскать, и шлих золотоносный на длинных шлюзах потом тщательно промывать. Десятков пять, а то и целую сотню мужиков крепких, работящих, сюда бы сейчас ой как не помешало!

Слушая все это, я тяжело вздохнул. Да, я прекрасно помнил, как был оборудован прииск, на котором довелось хозяйствовать мне. Тяжелая техника: экскаваторы, гидромолоты, дробилки, отсадочные машины и мельницы… И извлечение золота из грунта производится не водой, а выщелачиванием… А тут что? Слезы.

— Да где ж их взять, этих мужиков-то, Захар, скажи на милость? — тяжело вздохнул Софрон, подбрасывая в костер охапку сухих кедровых веток, отчего пламя взметнулось вверх, озарив наши лица тревожным, багровым светом. — В окрестных стойбищах одни гольды живут — они охотники да рыбаки отменные, тут уж спору нет, а вот к такой работе, как у нас на прииске, непривычные. Да и не пойдут они к нам батрачить за харчи да за долю малую: этот народ свой вольный, лесной промысел ни на какое золото не бросит. А русских переселенцев тут, почитай, на весь Амур раз-два и обчелся, да и те сами на себя работают, свои потом и кровью землицу осваивают, им не до нашего золота. На себя работать, старательствовать — это куда ни шло, а батрачить на чужом прииске — это навряд ли!

— Таки да, большая проблема! Прямо-таки неразрешимая! — поддакнул Изя Шнеерсон, который уже мысленно подсчитывал будущие барыши от продажи золота и очень не хотел, чтобы эти сказочные богатства уплыли из наших рук из-за банальной нехватки рабочих рук. — Я вас умоляю, господа атаманы, где в этой краю необитаемом, где на сто верст вокруг ни одной христианской души, найти столько народу? Не из воздуха же они тут образуются!

Все вопросительно посмотрели на меня, ожидая какого-то чуда. Я молчал, сосредоточенно глядя на пляшущие языки пламени и обдумывая один крайне рискованный, почти безумный, но, возможно, единственно верный в сложившейся ситуации план.

— Есть у меня кое-какие идеи, господа артельщики, — наконец степенно выговорил я, — но, прежде чем представлять их вниманию уважаемого общества, мне надобно переговорить с местными нанайцами. Хочу добраться до их стойбища, потолковать со старым Ангой. Кто пойдет со мной?

Вызвались Левицкий и Сафар.

Мы взяли запеченное мясо, запас сухарей. Владимир Александрович и Сафар прихватили ружья, я — к ружью и револьвер, и поутру тронулись в путь.

Стойбище Анги, или, как они сами его называли, кетун, располагалось на высоком, поросшем кедрачом и лиственницей берегу Амура, в устье небольшой таежной речки, богатой рыбой. Это было типичное нанайское летнее поселение, состоявшее из нескольких десятков жилищ разного типа. Большинство семей жили в просторных летних домах — хагдунах, построенных из тонких бревен или жердей, с двускатной крышей, крытой корой лиственницы или берестой. Стены таких домов часто были сплетены из тальника и обмазаны глиной для тепла. В центре жилища располагался очаг, дым от которого выходил через отверстие в крыше. Вдоль стен тянулись широкие нары — каны, служившие и кроватями, и столами, и местом для работы.

Поначалу нас встретили, как и всегда, настороженно. Несмотря на то что были знакомыми и посещали это место не раз, мы все равно оставались чужаками. Хотя и чужаками, с которыми можно иметь дало.

Мужчин в стойбище оказалось мало — видимо, все ушли охотиться. Зато было множество женщин и детей.

Сам Анга вышел нам навстречу. Он был одет в китайский запашной халат из синей ткани, простую рубаху из рыбьей кожи и из оленьей кожи штаны.

— Сайн, капитан, сайн, батыр! — приветствовал он нас, протягивая руку сначала мне, потом Левицкому и Сафару. — Мой дом — ваш дом. Проходите, дорогие гости!

Нас провели в его «хагдун» — самый большой и добротный в стойбище. Внутри было сумрачно, но чисто. На кане, покрытом медвежьей шкурой, сидела его жена — пожилая, но еще крепкая женщина с добрым, морщинистым лицом, и несколько внуков. Нас усадили на почетное место, угостили свеже сваренной ухой, вяленой рыбой и кислой, но очень вкусной ягодой — брусникой, моченой в воде. Я преподнес ему подарки — табак и чай, до которых нанайцы большие охотники.

Разговор завязался не сразу. Анга расспрашивал о наших делах на прииске, о том, как идет работа, не обижают ли нас духи гор. Я, в свою очередь, интересовался его жизнью в тайге, обычаями его народа, о тем, как они выживают в этих суровых условиях.

— Трудно живем, капитан, — говорил Анга, медленно покуривая едкий табачок, который мы ему привезли в подарок. — Лес кормит, река поит, но и требует своего. Зверя с каждым годом все меньше становится, рыба тоже не так идет, как раньше. Русские купцы приезжают, меняют наши меха и рыбу на огненную воду. Многие наши люди от этой воды пропадают, болеют, забывают обычаи предков.

Вечером в стойбище стали возвращаться мужчины, с утра до вечера пропадавшие на охоте или рыбалке. Все окрестные берега Амура были их рыболовными тонями: тут они ставили сети и переметы, били острогой кету и горбушу, охотились на изюбрей, лосей, кабанов, добывали пушного зверя — соболя, белку, выдру.

У большого костра, который разожгли посреди стойбища, собрались почти все его жители — и старики, и взрослые мужчины, и женщины, и многочисленная ребятня. Мои спутники занялись «народной дипломатией» — Левицкий показывал охотникам наши ружья, а Сафар, ко всеобщему удивлению и восторгу, принялся соревноваться с местными юношами в борьбе, показав несколько приемов. Потом он достал свою маленькую флейту-курай и сыграл протяжную, немного печальную мелодию. Нанайцы, настроившись на лирический лад, вскоре затянули свои собственные гортанные песни.

Позже, когда костер почти догорел, и большинство жителей разошлись по своим жилищам, Анга, сидевший рядом со мной, вдруг тяжело вздохнул.

— Плохо сейчас стало, капитан, — сказал он тихо, глядя на тлеющие угли. — Совсем плохо. Мансы, — так нанайцы называли китайцев и маньчжуров, — совсем злой стала. Раньше хоть какой-то порядок был, боялись они русского царя. А теперь осмелели. Грабить стали, отбирать последнее.

— А что случилось, Анга? — спросил я, почувствовав в его голосе настоящую боль.

— Да вот, недавно совсем, — старик снова вздохнул. — Стойбище одно соседнее, ниже по реке, совсем разорили. Приехали мансы на лодках, с ружьями. Сказали, стойбище им много-много денег должно за какая-то старая ясак, еще деды не заплатил. А откуда у нас деньги? Пушнина да рыба — вот все наше богатство. Манса злой стал, все забрал. Меха забрал, рыба забрал, лодка забрал, сеть забрал. А главный манса потом сказал, что этого мало. И забрал всех молодой женщин из стойбища. Всех до единой. Сказал — в счет долга забрал. Драться стала, сопротивляться — манса их ружьем побил, а двоих, самых смелых, насмерть стрелял. Вот так, Курила-дахаи[3]. Кто заступится за наша, лесной человек?

Я слушал его горький рассказ и понимал, что слова Захара о печальном положении гольдов нисколько не являются преувеличением. Рабство! В середине девятнадцатого века! Забирать женщин в счет долгов… Похоже, кому-то так и не объяснили, что левый берег Амура принадлежит теперь России! Или плохо объяснили, или с первого раза они не поняли!