Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 9

В этом пространстве воцарившегося молчания я вновь услышал отзвук моих иллюзий: «Если письмо было послано тебе, то ты должен ответить на него».

Я посмотрел в окно, но ничего не увидел. Не было ни одного освещенного окна. Ночь утопала в непроглядном мраке и полнилась вздохами.

«Почему ты так часто вздыхаешь во сне, тетушка?» — такой вопрос я задал ей давно, когда однажды ночью проснулся, разбуженный ее вздохами.

«Потому что мысли не спят, Халиль. Затихает только их голос, но их печальное звучание все также вырывается вместе со вздохами».

Я взял лист бумаги, ручку и стал писать:

«Моей бабушке Сурайе.

Шлю тебе самые добрые пожелания.

Я был еще маленьким, когда моя тетушка сказала мне: „Мы живем только по воле случайности, Халиль“. По воле этой случайности, бабушка, я получил твое письмо. Правда, потребовалось много лет для того, чтобы она попало ко мне, но разве я могу бросить времени упрек? Ведь не мы творим случайности! Пусть эта истина ненавистна мне, но я все же должен ее признать.

Мне кажется, что люди здесь — в том числе и я — похожи на каких-то мелких насекомых, живущих на дне и разбегающихся в разные стороны, когда им грозит опасность быть растоптанными блестящим сапогом, которым мир не перестает давить их. И только случайность может принести им спасение.

Я не знаю, получала ли ты когда-нибудь известия обо мне, но я тебе сообщаю, что я остался в живых и спасся от бойни в Сабре и Шатиле. Меня воспитывала моя тетушка Джамиля, которая тоже чудом спаслась. Она всю жизнь мечтала уехать из лагеря. Я молча прислушивался к ее мечтаниям, сомневаясь, что на новом месте мы будем в состоянии забыть о том, что с нами произошло. Но я продолжал жить с этой мечтой моей тетушки — поскольку у меня самого не было никаких мечтаний — до тех пор, пока она не умерла.

Да. Несмотря на ее великие горести, она мечтала: „Не ради меня, Халиль! Ты ведь знаешь, для меня жизнь закончилась давно, уже в то время. А ради тебя. Как я хочу, чтобы дела твои пошли на лад, чтобы тебе жилось пусть хоть немного легче, чтобы ты закончил учебу, нашел хорошую работу, и тебя не точили бы горе и нужда. А может быть, ты уедешь, и тебе удастся увидеть другое лицо жизни“.

Однако я долго смотрел на ее печальное лицо, на котором застыло отчаяние, и задавался вопросом: „А есть ли другие лица у мира?“

Мы с моей тетушкой жили на гроши, но и это давало нам возможность сводить концы с концами и оставаться в числе живых, то есть „в числе тех, Халиль, кто живет памятью“, как говаривала тетушка.

Моя тетушка работала в госпитале. Что касается меня, то где только я не работал, чем только не занимался: то на стройке, то в магазине, то ночным сторожем… частенько я оставался без работы, и тогда, чтобы не огорчать тетушку, я через силу ел еду, оставшуюся от больных, которую она тайком приносила с собой — не потому что боялась, что это обнаружится и ее накажут — в любом случае объедки оказались бы в мусорном ведре — а потому, что не могла поступиться оставшейся у нее гордостью и не смела втаптывать ее в грязь нищеты, унижения и позора.

„Умоляю тебя, Халиль, — поешь. У меня сердце разорвется и душа будет не на месте, если ты ляжешь спать голодным“. Она говорила так, хотя ее сердце давно было разорванным, и я против воли проглатывал пищу, только для того, чтобы не поднять пыль осколков ее сердца.

А сейчас прошло уже два месяца, как я стал одиноким, и я все еще живу в ее доме после того, как она меня оставила и умерла.

„Халиль, мне кажется, смерть — это наша единственная избавительница! — так она сказала мне, умирая. — Долгое время я надеялась, что со временем вылечусь, но выяснилось, что наше время не идет вперед, а уходит и приходит вместе с нами, переживая наше несчастье, но не поглощая его… значит, не печалься обо мне!“

Я помню ее потухшие, глубоко запавшие глаза, ее бледные сухие губы и холодные руки, которыми она крепко сжимала мои руки, когда лежала на полу, на циновке. Я помню, как, теряя силы, она медленно закрывала увядшие глаза, уходя от тревожно завывающей сирены памяти и собственных мучений.

Она боялась, что я погружусь в печаль после ее кончины, но я полностью погрузился в молчание, и не потому, что у меня не было желания говорить, а потому, что мне нечего было сказать, ибо всякий раз, когда я пристально вглядывался внутрь себя, то видел пустоту настолько пугающую, что думал, что я уже мертв. Однако в центре той пустоты непрестанно пульсировал плотный ком, пульсировал так, будто он вот-вот взорвется.

Бабушка, когда я получил твое письмо, мне показалось, что мир стал меняться. Мне почудилось, что плотный ком — мое сердце — начал размягчаться. Не знаю, была ли это надежда, так же, как не знаю, есть ли какая-то польза в том, чтобы взращивать надежду, которая может привести меня к новым поражениям. Надежда взлетает ввысь помимо моей воли, и вот я — как видите — повинуюсь ей, как повинуется своему инстинкту голодный и бездомный кот, учуявший запах еды.

Как правило, я ни о чем не мечтаю и ни на что не надеюсь; более того, запах мечтаний не столько привлекает меня, сколько пугает. Но когда я нашел твое письмо, то неожиданно для себя ощутил, хотя, возможно, эти ощущения всего лишь иллюзия, будто я нашел частицы самого себя, те частицы, которые восполнили недостающие фрагменты в рассыпанной мозаике моего существования. Какая-то доля моего облика обрела полноту, и у меня появилась возможность, посмотрев на себя в зеркало, увидеть некоторые свои черты».

Однако едва только я проснулся утром следующего дня, то сразу же взял свое письмо и, не колеблясь, разорвал его.

«За какой иллюзией ты пытаешься бежать?» — спросил я себя и, к своему великому удивлению, вновь и в который раз, услышал, как отвечаю самому себе: «Письмо послано мне, и на него необходимо ответить».

«Моей бабушке Сурайе.

Шлю самый теплый привет!

Я — Халиль, сын Матара Юсуфа аль-Ясини, твой внук и единственный, кто остался в живых из всей нашей семьи. Надеюсь, что у тебя все благополучно, что ты в добром здравии и, получив это письмо, скоро ответишь на него.

Тоскующий по тебе внук Халиль».

Свой адрес я написал в письме, потом вложил письмо в конверт, на котором вывел: Палестина — лагерь беженцев Дженин. Хаджже[3] Сурайе, жене покойного Юсуфа аль-Ясини.

Я написал ее имя таким образом, поскольку ее полное имя было мне неизвестно.

Работница на почте внимательно прочла адрес и вернула мне письмо, сказав, что адрес неполный и письмо не дойдет до адресата.

— И все же я хотел бы отправить его, — сказал я.

— Тогда напишите ваш адрес на обратной стороне.

«Чтобы письмо вернулось к вам», — она не добавила этих слов, но наверняка имела в виду именно это.

— Я предпочитаю отправить его в таком виде, — сказал я в ответ.

— Вам решать, — сказала она, пожав плечами.

Я был похож на человека, который положил письмо в бутылку и бросил ее в открытое море. Это была отчаянная попытка отыскать в этом чуждом мире надежду, которая вернула бы мне наполненность и смысл моих дней.

Я стал ждать. Прежде мне не приходилось изведать подобное ожидание, потому что после того, что случилось, конец моей жизни был предопределен, и не было ничего такого, чего следовало бы ожидать. Для меня бойня не закончилась с потерей моей семьи и моих родственников, нет — это было непрерывно длящееся действо, которое разрушило и обезобразило мое прошлое и настоящее и стремительно продвигалось вперед, чтобы источить грядущие дни и не оставить от них камня на камне. Мне было восемь лет, когда была устроена та бойня, и в то время я не видел в будущем ничего, кроме руин. Теперь же я вглядывался в обломки в ожидании того, что сквозь них пробьется луч света.

Возможно, я ждал, что свершится чудо, которому не суждено свершиться. Но, несмотря на это, я продолжал ждать дни и месяцы, словно человек, который стоит у порога, только ему неведомо, что это — порог жизни или смерти.