Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 5

Наступила ночь. Я думал, что глаза моих близких, которые вглядывались в небеса, а может быть, в меня или в небытие — пропадут в темноте. Но этого не случилось, они по-прежнему смотрели, но я больше не мог их видеть, не из-за темноты, а из-за взрыва яркого света. Ночь перестала быть ночью. Я ничего не мог видеть, кроме яркого блеска крови, которая сверкала, отражая горящие огни в небе. Будто горела сама кровь. Мне казалось, что та ночь и есть ад, который пылал в сердце жизни.

Я не мог двинуться, словно тело мое омертвело. Может быть, единственным признаком жизни во мне оставался пульсирующий ужас, от которого меня беспрестанно била дрожь. И унять ее было невозможно. Время от времени до меня доносились крики, я слышал крики близкие и далекие, крики на земле и на небесах. Я вновь открыл рот и попытался закричать. Тщетно. Мой голос умер. Но даже если бы я закричал — какая бы от этого была польза? Всех, кто мог бы прийти мне на помощь, убили. В этом мире не осталось никого, кроме убийц. Вдруг меня охватило жуткое чувство, что мир перестал быть моим, он стал диким и чужим, чужим настолько, что мне хотелось сейчас же избавиться от него, хотелось бежать, куда глаза глядят, хотелось умереть. Я так и продолжал сидеть, скорчившись в том узком пространстве, что отделяло бочку с водой от стены, и не переставая дрожал до тех пор, пока тот горящий свет не стал рассеиваться и таять в порах холодного дневного света. Этот дневной свет обвил пеленой мертвые тела, и они опять стали всматриваться — не знаю, в меня ли, в небеса или в небытие — с застывшим в глазах удивлением. Я рухнул на пол, на запекшуюся кровь. А потом я медленно пополз, потому что у меня не было сил встать.

Я все еще слышал, как свистели пули, слышал крики людей. Я увидел, что солнце, едва придя в себя, стало заливать кровью открывшееся пространство, а земля и небо торопливо подталкивали мир к краю бездны. Когда я дополз до двери, мой голос взорвался у меня в горле. Ужас и крики невольно изливались из меня; моя одежда, руки, тело — всё было в крови. Я не слышал звука выстрелов, но я чувствовал, что пули пронзают мое тело. Мир стал постепенно раскалываться и пропадать, и я исчезал во мраке.

«Вернись домой, Халиль». Услышав голос мамы, которая звала меня, я поднялся, в растерянности отряхнул с одежды пыль и побежал к ней. Я встал у двери на кухню, где она сидела на полу возле таза с водой, в котором стирала белье. Пучок солнечных лучей проникал в окно и падал в воду. Сияющий отраженный свет играл на ее лице и не давал мне разглядеть его.

«Вернись домой, Халиль», — звала меня мама.

«Я уже вернулся, мама», — сказал я в ответ.

Но она продолжала звать меня, словно не слышала и не видела меня: «Вернись домой, Халиль».

Неожиданно ее голос растворился в громком крике. Этот крик рассек воздух и образовал безмерную пустоту. Сердце у меня упало; охваченный ужасом, я открыл глаза. Отзвуки крика все еще приводили меня в дрожь. Где я, где мама, где солнце, вода и белье, почему мне так холодно, почему меня мучает боль, кто это так кричит? Может быть, я очнулся, задремал и сразу же очутился в туннелях кошмара, а может быть, я крепко спал и пробудился ото сна? Вначале я ничего не понимал, но вскоре услышал, что рядом со мной кто-то закашлялся. Потом раздались голоса. Один мужчина спросил другого:

— Ты что-то сказал?

— Я читаю Коран и молю Бога о нашем спасении.

— Хорошо, моли Бога — ведь мы все еще в руках сатаны. Крики не смолкают, слышишь?

— Слышу.

Тогда я понял, что я еще остаюсь в числе живых, не умер, а мама, сидящая возле таза с бельем, всего лишь привиделась мне в бреду, это только картина расстроенного воображения, рисующего убитое прошлое. Я сразу вспомнил, что моей мамы, отца, всех моих близких уже нет в живых. Подлинная реальность была горькой на вкус; не в силах испить чашу страданий, я зарыдал.

— Кто здесь плачет? — спрашивал первый мужчина.

Тогда ко мне протянулась рука. Меня ощупали — коснулись живота, потом груди, а после пальцы дотронулись до моего лица, глаз, волос.

— Это раненый мальчик, — ответил кто-то невидимый в темноте.

Ночь была наполнена смертью, стонами, криками и светом сигнальных ракет. Во мне крепла уверенность, что все мои будущие дни будут такими же, как эта ночь, пронзенная сигнальными ракетами — и в безжизненном свете этих дней будет невозможно ничего разглядеть, кроме смерти и крови.

Когда та ночь рассеялась, я уткнулся лицом в землю, чтобы не видеть безжизненный свет, который разливался вокруг меня и равнодушно пеленал смерть и кровь.

Однако скоро в воздухе прозвучал громкий призыв, обращенный к раненным, с требованием подняться или подать какой-нибудь знак, чтобы их можно было отличить от убитых. Я слышал, как двое мужчин, оказавшихся рядом со мной, со стонами пытаются подняться на ноги. Один из них сказал мне:

— Попытайся встать, малыш. Кажется, кошмар кончился.

Но я отказался. Я часто говорил себе: «Если бы я тогда поднялся, кошмар действительно кончился бы для меня». Что касается тех, кто поднялись, то спустя считанные минуты раздались их последние крики, после того как прогремели выстрелы и пули изрешетили их тела. Их горячая кровь ливнем хлынула на меня. Один мужчина упал рядом со мной, другой рухнул на меня и залил мое лицо своей кровью.

И вновь я почувствовал, что земля и небо низвергаются в бездну, и я видел дно, которое поглощает всех стенающих — упав туда, они обретали там покой. А я при этом не падал вместе со всеми. И тогда во мне зародилось отчаянное желание тоже упасть на дно.

Не знаю, как долго я пробыл в этом безвременье. Может быть, день и еще одну ночь. Все это время я парил в пустоте, в черной, плотной, безграничной пустоте, до тех пор, пока не почувствовал, что какая-то сила сдвигает с места мое тело, приподнимает его, встряхивает, а потом перемещает его из пустоты в темноту еще более плотную и пустую. В темноту, из которой выкачали воздух. И я почувствовал, что стремительно падаю вниз, туда, где неподвижно лежат все.

Я был близок к концу, которого я так долго страстно желал и которого молча ждал, но какие-то руки вытащили меня.

— Бесполезно! Всех убили, — сказал сотрудник Красного Креста. Однако дядя Хусейн продолжал неотрывным взглядом смотреть в его лицо так, словно ничего не понимал и не разумел. Он испытал такое потрясение, что был не в состоянии поверить тому, что услышал. Если бы он тогда не вышел из Сабры, то сейчас лежал бы вместе со всеми и пули освободили бы его от этих горьких страдании. Но ему суждено было остаться в живых. Он находился недалеко от лагеря, когда ему сказали, что израильские танки стоят в окрестностях лагерей Сабры и Шатилы. Он остановил двух мужчин, желая расспросить их. Один из них сказал:

— Солдаты ворвались в оба лагеря с целью уничтожить в них вооруженных людей.

— Нет, — возразил другой, — они вошли туда для того чтобы уничтожить всех палестинцев.

Дядя Хусейн какое-то время еще продолжал стоять а потом опустился на землю. Он едва мог сидеть; ноги его дрожали, они не слушались его. По всему телу пробегала дрожь, сердце сильно билось и стучало, как дробь барабанов войны.

— У вас остались родные в лагере?

Дядя Хусейн перевел дух и попытался заговорить, но голос застрял у него в горле. Он только утвердительно кивнул, давая понять, что это так. Как только он услышал стрельбу и душераздирающие крики, сердце его упало и губы задрожали.

Время шло час за часом. Иногда дядя Хусейн поднимался, ходил взад-вперед, как заключенный, а потом садился и начинал трясти головой, обхватив ее руками. Он не знал, что происходит в лагере, но его не покидала надежда: может быть, Бог поразил солдат слепотой и они промахнулись, а может быть… потом он вставал, вновь ходил взад и вперед и с мольбой поднимал глаза к небу. Спустя какое-то время он опять садился на землю и рыдал, а потом умолкал и прислушивался. Прошли часы, вместе с ними прошел день, и его сменила ночь. «Господи, чем мы заслужили такое наказание?» Однако следующий день не внес никаких изменений в эту картину: «Господи, умоляю Тебя, сделай что-нибудь! Лиши их силы, порази слепотой их глаза! Господи, Ты ведь все слышишь и видишь. Они же истребят жителей лагеря — всех до единого. Господи, за что Ты посылаешь нам такую кару?»