Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 22

Когда мы причалили у Кремлевской набережной, у подножия древних стен, и я, поблагодарив Кулибина и пожав ему руку, собирался сойти на берег, меня окликнул тихий, но твердый голос:

— Ваше Величество, позвольте слово молвить.

Я обернулся. Передо мной, отделившись от группы генералов, стоявших поодаль, вытянулся в струнку Суворов. Мой будущий гений войны.

— Говори, Александр Васильевич, — я постарался, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно, хотя сердце забилось чаще. Судьба Суворова — это не просто судьба одного генерала. Это, в некотором роде, судьба всей русской армии.

На Оке, когда принимал присягу Румянцева и его людей, позвал с собой и генерал-поручика. Видно было, что он колебался — разные желания раздирали его на части. И все же он отказался. Заявил, что стыдится солдат своей бывшей дивизии, что, если был бы все это время с ними, это одно, а в положении пленника — это другое.

Раз сам теперь обратился, что-то изменилось в его голове.

Суворов несколько мгновений молчал, словно собираясь с духом. Потом резко, по-солдатски, рубанул:

— Ваше Величество! Долго я думал, маялся душой. Присягал я императрице… Но ее нет. И России той, что была, тоже нет. А есть… есть вы. И народ, что за вами пошел. И… — он кивнул на дымящий пароход, — и вот это. Будущее. Я солдат, Ваше Величество. И место мое — в строю, а не в праздных раздумьях. Коли вы примете мою службу… я готов присягнуть вам. Верой и правдой. До последней капли крови.

Он выдержал паузу, и я увидел, как в его глазах блеснула слеза, тут же, впрочем, смахнутая резким движением руки.

— Тяжело мне, Государь, слово сие вымолвить… Но… не могу я иначе. Россия — она одна. И служить ей — мой долг.

Я смотрел на него, и у меня у самого комок к горлу подкатил. Я знал, чего ему стоило это решение. Знал, какую внутреннюю борьбу он прошел. И ценил это безмерно. Его-то я не покупал, как Румянцева — он сам дошел до нужного мне решения.

— Александр Васильевич, — я шагнул к нему, положил руки ему на плечи. — Я не просто принимаю тебя службу. Я… я счастлив, что такой великий воин, Ахиллес, будет сражаться рядом со мной. Вместе мы сделаем нашу Родину такой, какой она должна быть — сильной, свободной, процветающей. Однако…

Генерал-поручик дернулся как от удара, освободил плечи. Напряженно всмотрелся в мое лицо.

— Я понимаю. Доверие надо заслужить…

— Правильно понимаешь, генерал-поручик. Доверяй, но проверяй! Есть у меня для тебя поручение сложное. С отражением набега ногаев вышло нехорошо. Не справился мой человек, Федор Дербетев. Донесение вчера пришло плохое. Многие селения пострадали. Мне нужно, чтобы ты отправился на Дон, возглавил силы обороны и решительным броском расправился с ногаями. От Ейска до Кизляра. Кубань и Терек не переходить, чеченцев и черкесов не задевать. Последних нужно постараться на свою сторону притянуть. Ногаев переселить поближе к южному Уралу. Яицкие казаки за ними присмотрят.

— Можно соединиться с войсками, выходящими из Грузии, — задумчиво протянул Александр Васильевич.

Я удивленно вскинул брови. Суворов охотно мне все растолковал в двух словах. По инициативе грузинской стороны, Имеретинского царства, в Грузию был отправлен отряд генерал-майора Тотлебена. Сначала слабенькая, эта экспедиция вскоре пополнилась Томским полком и другими частями. Всего около четырех тысяч человек. Совершив труднейший переход через Дарьяльское ущелья, русские войска оказались в Грузии. Действия их были признаны весьма противоречивыми. Теперь же, после заключения мира, эта серьезная боевая единица должна была вернуться в Россию.

— Рад, что ты, генерал, сразу мыслишь, как победить. И, уверен, твое появление многие головы остудит и поклясться мне в верности склонит. У нас ведь как на Руси? Сегодня ты каратель от императрицы, а ныне злодей и возмутитель. Делом надо заниматься, делом. Чтобы в чувство людей привести, отправлю я с тобой несколько комиссаров. И к тебе персонального приставлю.

— Надзирателя? — вскинулся Суворов, задетый до глубины души.

Я погрозил пальцем. Уже норов свой знаменитый показывает.

— Да хоть бы и так. Но и не так. Он тебе защитой сможет послужить. Думаешь, донские казачки, встретив генерала, на грудь к нему упадут со слезами на глазах? Или в грудь эту ткнут чем-нибудь остреньким? Как полагаешь? Молчишь? То-то же. Новации военные ты разглядел, а что дух в войске изменился, не заметил. Теперь не только молитва да приказ командира солдата на бой поднимает. Ему теперь есть за что воевать — за землю и свободу. И чтобы правильно направить, укрепить его волю — вот для этого и нужны комиссары. В командование лезть не будут. Не сомневайся.

— Я человек военный, Государь! Прикажешь взять комиссара с собой — быть посему! — признание Суворову далось нелегко, тем более удивительной мне показалась его широкая улыбка — Ваше Величество! Оглянитесь! Кажется, вас кое-кто ждет.

Обернулся. В проеме Спасских водяных ворот, ведущему от набережной внутрь Кремля, столпилась кучка наездниц, и впереди Августа с Аглаеей — и все по-прежнему в «печальных одеждах». Заметив мой разворот, они дружно замахали букетами цветов. Лицо само собой расплылось в улыбке, в то время как мозг в панике заметался: «Наступил второй квартал траурного года. Интересно, меня сразу убьют или сначала отлюбят, а потом все равно убьют за то, что я не выделил им денег на новые платья?»

Суровому северянину, выходцу из протестантских краев, этот город должен казаться квинтэссенцией упадка католического мира, а его жители — отвратительными конформистами, лишенными тяги к абстрактным идеям и променявшими их на обед за тридцать крейцеров. Зачем кричать на углах о замшелости этого мира, погрязшего в средневековье, если за столь малую сумму можно получить суп, два мясных блюда, вдоволь хлеба и литровую кружку вина? Откуда взяться мятежному духу в тех, чьи лица заплыли от жира? В тех, кто исповедует только один принцип: живи хорошо и давай жить другим!

«Нет, — думал Фарнезе, — шведу в Вене должно быть дискомфортно. Этот город не для него. Я же себя чувствую в нем великолепно».

Несмотря на свои четыре обета, иезуит в глубине души оставался итальянцем. Принципы «дольче вита» столь глубоко укоренились в его душе, что он не насиловал себя, предаваясь чувственным удовольствиям. Отличная венская еда, впитавшая в себя традиции множества народов, населявших империю, полностью удовлетворяла его склонность к гурманству на грани червоугодия. Тоже грех, между прочим, не позволительный, казалось бы, святым отцам.

«Отмолю!» — пообещал себе Луиджи и с наслаждением захрумкал гусиными шкварками со сладким луком, запивая их легким вином с венских холмов.

Его собеседник, швед Андер Свенсон, прибывший из Потсдама, смотрел на тарелку иезуита с такой недовольной, на грани презрительности, миной, будто на дворе был не благословенный сентябрь, а дни Великого Поста.

«Стойкий парень», — удовлетворенно кивнул сам себе Фарнезе, на самом деле проводивший небольшой эксперимент для того, чтобы проверить своего будущего напарника. Швед привез послание из Москвы, в котором содержалась просьба совместно с русским агентом провести операцию по дискредитации самозванки, именующей себя княжной Таракановой и дочерью почивщей в бозе императрицы Елизаветы. Причин отказывать Луиджи не видел. Пусть окончательно с русским императором по рукам еще не ударили, но намеченные контуры соглашения предусматривали взаимодействие разведок. Более того, просьба недвусмысленно намекала на то, что Петр Федорович уже видит в иезуитах партнеров. Можно и о встречной услуге попросить. Много чего можно…

— О княжне, дорогой Свенсон, мне известно все и ничего. Поразительно богатая на приключения особа. Несмотря на юные годы, успела побывать в Киле, Берлине, Лондоне, Париже и в восхитительной Италии. Играет на арфе, знакома со светским этикетом, разбирается в искусстве, говорит на нескольких языках.

— Она русская? — хмуро поинтересовался Андер, которому общество иезуита как кость в горле.