Курсант: Назад в СССР 14 (СИ) - Дамиров Рафаэль - Страница 43

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — сказал он негромко, без привычной надменности.

— Какие люди… — я поднялся из-за стола. — Признаться, не ожидал. После последней нашей встречи… — я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза, — вы ведь тогда едва ли не грозились мне устроить большие неприятности. Про «вывести на чистую воду» помните? Ну входите, что вы застыли в пороге.

Лазовский-старший криво усмехнулся, шагнул в кабинет, тихо прикрыл за собой дверь.

— Простите, — тихо проговорил он. — Был неправ.

Я молча, жестом указал на стул.

Лазовский устроился, положил черный портфель на колени, потер о него ладони, как будто собирался сказать нечто тяжёлое, от чего не отступишь.

— Я к вам… по очень важному делу, — начал он.

Я прищурился.

— Вот как. И по какому же?

Он поднял на меня глаза и вдруг выдал, сказал глухо, почти шёпотом:

— Я… я знаю, кто убил всех этих людей.

В кабинете повисла тишина. Где-то за окном скребся ветром дождь, будто кто-то водил по стеклу костлявым пальцем.

Я наклонился, чуть поддавшись вперёд на стуле, чтобы не спугнуть этот момент.

— Что вы сказали?

— Я знаю убийцу, — всё ещё негромко, но уже более уверенно проговорил посетитель.

— Рассказывайте, — кивнул я одобрительно, стараясь не давить.

Леонтий Прохорович сжал портфель так, что костяшки пальцев побелели. Кожа неприятно скрипнула, но он не замечал. Собирался с духом. И я уже знал — то, что он скажет, перевернёт всё.

Но Лазовский молчал, словно вдруг споткнулся о собственные мысли. Он сидел, наклонившись вперёд, обеими руками теребя пуговицу на пиджаке. Большая коричневая пуговица и так болталась на нитке, как последняя соломинка — ещё миг, и она оторвётся вместе со всей той ложью и болью, что он держал в себе.

Леонтий Прохорович даже не замечал, что делает. Пальцы жили сами по себе: крутили, дёргали, мяли ткань пиджака. Как будто этим жалким движением можно было удержать что-то внутри, чтобы не расползалось.

— Мой… Гриша… он не виноват, — глухо сказал Лазовский, сглатывая ком в горле.

Я удержался, чтобы резко не высказаться. Снова про то же? Но только напряг скулы, сжал губы. Хотелось наорать на него, отругать, и желательно матом, чтобы не мямлил, встряхнуть его за плечи, но я молчал, пока молчал — нельзя испугать, пускай сам решится.

— Давайте по существу, — холодно проговорил я. — С Гришей мы разберемся… Так кто убил всех этих людей? Вы только что сказали, что знаете.

Лазовский снова склонил голову на грудь, взгляд потух, будто кто-то погасил в нём огонь. Его пальцы судорожно теребили пуговицу — и та покачивалась на нитке, словно расшатанная душа.

— Мне тяжело это говорить… — выдохнул он.

Я медленно провёл ладонью по лбу, словно смахивая раздражение. В груди скреблось: чего ты тянешь, старый лис? Зачем пришёл? Снова выгораживать своего Гришу?

Но вслух сказал сдержанно:

— Ну, говорите уже, Леонтий Прохорович. Раз уж пришли — не тяните.

Лазовский поднял глаза. Взгляд дёргался и не мог удержаться на месте, это были словно как глаза приговорённого, которому дали слово перед последним выстрелом. Потом, почти не слышно, срывающимся голосом он пробормотал:

— Их убил… Игорь. Мой старший сын.

Я откинулся на спинку стула и развел руками.

— Что?..

И снова тишина, и снова слышен только дождь. Лазовский сглотнул и, словно в исступлении, резко дёрнул пуговицу. Она вырвалась с «корнем», звякнула об пол и закатилась куда-то под шкаф.

Он опустил руки.

— Мой сын, — хрипло повторил он, — но не Гриша. Игорь. Он всё подстроил. Всё сделал так, чтобы подумали на младшего. Каждую деталь. Он… он готовился.

Я кивнул Феде, стоявшему неподалёку. Погодин, не задавая лишних вопросов, метнулся к графину, налил воды и протянул стакан визитёру.

Лазовский схватил его обеими руками, будто спасательный круг, и выпил залпом, проливая на пиджак. Вытер лоб рукавом. Потом, будто сражаясь сам с собой, тяжело задышал и продолжил:

— Я… я нашёл улики… доказательства… у Игоря. В нашем гараже. В его старом шкафу, за инструментами.

Я слушал, не перебивая. Гараж мы, конечно, обыскивали, но не настолько тщательно, чтобы каждый сантиметр под микроскопом исследовать, могли что-то и пропустить.

— И какие это улики? — побарабанил я пальцами по столешнице.

— Нашёл… его тетрадь. Серую, затертую. Там… там были схемы. Маршруты. Даты. Кто куда шёл, кто куда ездил. Как дежурные графики. А рядом — списки. Фамилии. Это… фамилии тех, кто исчез.

Он замолчал, осипнув. Кажется, у него больше не было сил, и он даже дышал с трудом, с присвистом.

— Откуда вы знаете, какие там должны быть фамилии? Где видели список пропавших? — нахмурился я.

— Город у нас не такой большой… здесь все всё знают, Андрей Григорьевич. Я прочитал тетрадь, и у меня оборвалось что-то внутри. Будто сломали меня… Будто вырвали у меня сына. Да… Игорь теперь мне не сын. После такого я не могу считать его своим. Наш род старый. И всегда был почитаем. Конечно, в нынешних реалиях родословная ничего не значит, но я всегда чтил традиции предков. И…. Что об этом сейчас говорить? Вы все равно не поймете….

Всё это говорил уже как будто и не он — будто кто-то за Лазовского совершенно мёртвым голосом произносил ненужные ему самому слова.

— Ну почему же… Если Игорь — убийца, он опозорил семью. Все ясно и понятно…

Я медленно выдохнул.

— Где сейчас тетрадь?

— Здесь, — сказал Лазовский и, дрожащими руками расстегнув портфель, извлёк потрёпанную тетрадь.

Он положил её на стол, как святотатец кладёт краденую святыню. Я взглянул на неё, потом на Лазовского. Он сидел, потерянный, опустив плечи, словно вынули у него хребет.

— Это моя кровь, — выдохнул он. — Мой сын. Но жить с этим я не могу. Таить, хранить… охранять? Лучше сказать всё. Даже если самому страшно.

Я полистал тетрадь, и брови поползли вверх, а волоски на затылке шевельнулись, как у охотничьего пса на холке в предвкушении добычи.

Все сходится, это действительно что-то вроде дневника убийцы. Даже рисунки есть, где начертано вырезанное человеческое сердце.

В кабинете как будто стало ещё темнее — или в этой тетради жила сплошная тьма.

— Где сейчас ваш сын?

— У него тренировка в ДЮСШ…

Я взял Погодина, и мы направились прямиком в боксерский зал ДЮСШ. Вошли внутрь через небольшую оградку, а дальше через деревянную дверь.

Гулкие стены, чугунные батареи, деревянные лавки по периметру. В воздухе запах вонючих кед, как и положено в советском спортзале. Кожаные мешки, тяжёлые, вмятые от ударов, качались на потемневших цепях.

В зале мельтешили подростки лет четырнадцати-пятнадцати — занимались боксом: лапы, работа с тенью, у двоих шел спарринг на ринге. Гул голосов, удары по мешкам, свист скакалок.

Я вошёл, а Федя остался у двери. Притаился, прикрывая выход.

— Жди здесь, — приказал я. — И поглядывай в оба. Следи и за улицей тоже.

— Думаешь, у него могут быть сообщники? — нахмурился оперативник, ощупывая полу пиджака, под которой скрывался пистолет в кобуре.

— Если и есть, то не в спортзале… Так, на всякий пожарный… Если что — стреляй.

— По ногам? — сглотнул Федя.

— Лишь бы не убить, — коротко кивнул я. — Живым нужен.

На другом конце зала, у доски с расписанием тренировок, стоял Игорь Лазовский. Высокий, в спортивной майке, обтягивающей торс, в тёмных тренировочных штанах. Гладко причёсанные волосы отливали сталью, взгляд уверенный и холодный, как у матерого тренера. Хотя для профессионала он ещё молод.

А для хладнокровного убийцы?

Я подошёл не спеша, делая вид, что заглянул по пустяку.

— Игорь Леонтьевич, — позвал я дружелюбно. — День добрый… Надо бы перекинуться словом. По делу, насчёт Гриши.

Я не стал его брать сразу — кругом ведь дети. Оружие не применишь, так что мы решили его выманить из зала, а потом уже мордой в пол. Но Игорь скользнул по мне глазами. Лёгкая дрожь прошла по губам — мгновение, которое не ускользнуло от меня. Он всё понял. И я это понял.