Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 28

— И с какого числа тебя не будет?

— Начиная с двадцать пятого.

— Это понедельник.

— Да.

Флор покачал головой, и сквозь его стиснутые зубы исторглось что-то похожее на проклятие. Красно-белые ленты все еще свисали с дверных ручек, развевались по ветру; слышно было, как они шуршат.

— Что ты сказал? — спросил я.

— Ничего, — ответил он.

Это был наш последний разговор.

Тридцатого я вернулся из поездки в Берлин, где было так же холодно, как у нас, с той только разницей, что у немцев было суше. Кот благополучно справился с автокормушкой, которую я перед отъездом успел-таки вовремя раздобыть; некоторые секции были пусты, и животное выглядело здоровым. Я погладил его и в награду за то, что он так славно себя вел, дал лишнюю порцию корма, вдобавок подмешал туда сливочного масла, фарша и толченых сухарей (таким образом я его, вообще-то, кормил исключительно на Рождество). Я присел за кухонный стол, поставив дорожную сумку рядом, и наблюдал за ним, пока он не съел все до последней крошки. Отойдя от миски, кот уселся на полу и принялся умываться. Покончив с этим, он встал, мяукнул разок, подошел ко мне и, когда я вынул руки из карманов, запрыгнул на колени. Он немного потоптался передними лапами, потом свернулся, подобрал под себя хвост, закрыл глаза и остался лежать, мурлыча. Я гладил его шерстку — в ней уже попадались седые, более жесткие волоски — и думал тем временем о своей поездке.

В редакции на Потсдамер-плац меня приняли как нельзя любезнее. Они были явно рады, что я приехал. В то же время было в тамошней атмосфере что-то странное; вдобавок мне казалось, час от часу сильнее, что меня там сочли каким-то экзотическим субъектом. Сначала все дело было в банальной мелочи — в выговоре, от которого мне так и не удалось избавиться, несмотря на все старания тетушки, не терпевшей в своем доме местного говора; в итоге моя речь звучала своеобразно, для кого-то искусственно, для других — неловко, будто ключ не сразу попадал в замок, и, вероятно, поэтому люди нередко любопытствовали, какой же язык для меня родной. Только зажав в зубах пробку или палец, я мог выговорить дифтонги как подобает, но стоило убрать пробку, карандаш или палец, и я опять не в состоянии был с ними управиться. В продолжение нашей беседы — единственно потому, что меня об этом спросили, — я рассказал им, что, мол, еще несколько дней назад трудился в крестьянской усадьбе в предгорьях Альп. С этого момента, как мне показалось, они рассматривали не столько мое лицо, сколько тело, плечи, руки, а напоследок, когда мы сидели в итальянском ресторанчике неподалеку, уже за рюмкой граппы, один из них осведомился, указывая на царапину на моем предплечье, с таким видом, словно речь шла о ранении, полученном на войне:

— А это что? Тоже там угораздило?

Сейчас, когда я подушечками пальцев ощущал, как вибрируют миниатюрные косточки кота, на меня вдруг нахлынуло или, вернее, в меня закралось желание пойти на попятную. Но чем дольше я так сидел, чем большую чувствовал усталость, тем отчетливее понимал, что мне не придется играть никакой роли, что вполне достаточно будет не отвергать ту роль, которую мне уже навязали.

В любом случае у меня оставалось время со всем этим примириться, свыкнуться. Браться за работу нужно было не сразу, как сначала предполагалось, а только в ноябре. Тогда, если захочу, в мое распоряжение будет предоставлена квартира на Котбусер-тор, сорок квадратных метров, третий этаж, «правда, в тридцать шестом районе»,[9] как мне сообщили, таким тоном, будто это имело какое-то значение. Впрочем, часть квартирной платы должны были вычитать из моего жалованья.

Второго октября, в понедельник, погода была сухая и довольно теплая, и я решил полетать, сделать хоть один круг над окрестностями.

Уже издали можно было различить сияющую охру лиственниц и желто-бурые пятна берез по холмам. Мне показалось, что ярких пятен с прошлого года убавилось; я предположил, что березы, больше нуждавшиеся в воде, а значит, в жаркое лето мешавшие елям, главным деревьям в здешних лесах, потихоньку начали вырубать.

На подходе к холму Флора, вернее, к бывшему его холму, я как раз собирался сделать разворот. Вдруг маленькая белая птица, похожая на ястребка, метнулась вниз по вырубке. Пока я следил за ее полетом и спрашивал себя, кто бы это мог быть — голубь? но разве голуби способны летать так быстро, стрелой? — я краем глаза заметил еще кое-что. Двоих детей на вершине холма. Они стояли рядом с кучей камней (раньше я ее не видал), неподалеку от потускневшей надписи, и смотрели вверх, на меня, и тогда я сообразил, что промелькнувший предмет был никакой не птицей, а камнем, и камнем довольно-таки увесистым, который метнули именно эти детишки — или тот из них, что повыше ростом. Однако не слишком ли тяжел этот камень даже для высокого пацана? Как это он умудрился так лихо его метнуть? Насколько я мог распознать, детям было лет десять, вряд ли больше. Я бросил быстрый взгляд вниз по склону, где, по счастью, никого не было; только экскаватор еще стоял у подножия холма. Приближаясь к холму, я снизился, а теперь снова поднялся выше и продолжал полет курсом на юг; я успел заметить, как вниз проследовал еще один камень, на этот раз не такой большой.

Прогноз погоды — я слушал его вечером по радио — не сулил ничего хорошего. Ночью, раньше обещанного, стал накрапывать дождь, который к утру усилился. Меня одолела хандра, так случалось почти всегда, когда становилось очевидно, что с теплыми и светлыми днями пока покончено. В Берлине, небось, еще мрачнее, подумал я и стал прикидывать, не смотаться ли после обеда в город, не сходить ли в сауну. Однако, опять-таки вопреки прогнозу, в полдень прояснело, дождь утих, и воздух быстро прогрелся почти до двадцати, так что мысль о бане я отбросил. Решил вместо того слетать еще кружок; как знать, не исключено, что это последняя счастливая возможность. Когда температуры опускались ниже определенной отметки, я обычно не летал, и теперь эта удручающая перспектива еще усиливала хандру.

Так как необходимо было ответить на несколько мэйлов и сделать еще один звонок (новое место работы уже отбрасывало на мое существование свою тень — или, наоборот, свет? — трудно сказать однозначно), я выехал из дому в три часа дня, а поднялся в воздух только в начале пятого.

Адреналин, подобно наркотику, поступал в мое тело, в мой мозг; однако, оставив город за собой, я ощутил привкус пустоты, примешавшийся к эйфории. Это означало, дело все-таки идет к концу… Странное это чувство — разве не было оно похоже на то ощущение, которое завладевало мной в последние воскресенья всякий раз, когда Гемма от меня уходила? Она появлялась каждую неделю и с каждой встречей становилась — опять — все более страстной. И пока она была со мной, мне удавалось внушить себе, будто это из-за меня. Но вскоре я понял: она приходила исключительно потому, что мы кое о чем условились. Только вот о чем именно? Я это от себя отталкивал, не хотел вспоминать, не желал сознаться сам себе, что все прекрасно понимаю, понимаю также и то, что за ее воскресшей страстностью скрывается немой вопрос: «Ведь ты это сделаешь, да? Скоро, да?»

У меня пропало настроение; не долетев до гор, я развернулся обратно. До меня вдруг дошло, что впервые за многие месяцы я забыл посмотреть на холм, и тогда я подумал, что мне больше не следует видеться с Геммой. Не следует открывать ей дверь. Непонятно отчего, я почувствовал облегчение. Когда я взглянул вниз, я опять находился над холмом, и мне показалось, что этот факт каким-то образом подтверждает правильность моего решения или, скорее, прозрения, ибо это было скорее наитие, чем осознанная мысль. На холме, как обычно, никого не было. Мой взгляд скользил по лесам и полям, к усадьбе Флора. Я находился довольно высоко, но мне были отчетливо видны вышки; и даже с этой высоты они выглядели огромными, настолько огромными, как раньше никогда не казались. Будто четыре гигантские рукояти, будто весь двор был детской игрушкой — игрушкой ребенка, который куда-то ушел, а может быть, спал в тихий час после обеда. На том месте, где я каждый день оставлял свой автомобиль, сейчас был припаркован чей-то чужой. Всего лишь по той причине, что он был серого цвета, мне стукнуло в голову, что дети, которых я видел накануне, могли быть детьми Инес. И прямо сейчас — разве не бежал через двор мальчуган с темными волосами, как у ее сынишки? Или это всего-навсего пустой мешок из-под удобрений? Его забыли убрать, вот ветер теперь и гонит его по асфальту? Но в следующий момент я рассудил, что машина не могла принадлежать никому иному, кроме как Бехаму.